В Малом театре состоялась премьера спектакля "Смерть Иоанна Грозного". Постановкой Владимира Драгунова старейший московский театр, более других озабоченный сценическими версиями событий русской истории, завершил воплощение драматической трилогии Алексея Константиновича Толстого.
Все началось двадцать лет назад с постановки "Царя Федора Иоанновича" Борисом Равенских. Спектакль оказался долгожителем и поныне сохраняется в афише театра. Несколько лет назад в Малом взяли курс на последовательное насыщение репертуара "историческими" спектаклями. И после того как в прошлом сезоне театр показал "Царя Бориса", завершающего исторический триптих Толстого, появление первой части трилогии было предрешено и стало вопросом времени. До сих пор подобный эксперимент удался только Рубену Агамирзяну, поставившему в ленинградском Театре им. Комиссаржевской все три пьесы. Нынешний опыт Малого отличается тем, что каждый следующий спектакль трилогии ставил другой режиссер. Поэтому говорить о единой, сквозной трактовке исторического цикла Толстого не приходится.
К коллекции сценических царей, тщательно собираемой в "Доме Островского", новый спектакль никого не добавляет: Иван Грозный уже несколько лет выходит на подмостки в "Князе Серебряном", поставленном по роману того же Алексея Толстого. Который, кстати, с премьерой "Смерти Иоанна Грозного" стал самым репертуарным автором Малого, обогнав по количеству названий и Островского, и Чехова. Вообще Малому театру можно отказать в чем угодно, кроме признания его последовательности в деле восстановления исторического самосознания зрителей и налаживания порванной связи времен. И хотя позолоченный советский герб по-прежнему красуется над сценой, а слово "императорский" в теперешнем названии театра отсутствует, роль хранителя державных ценностей Малый пытается играть гордо и невозмутимо. С сознанием благородства своей просветительской миссии.
В таких обстоятельствах всерьез рассуждать об эстетических поисках нескромно. Постановочный язык Владимира Драгунова, впрочем, к таким рассуждениям и не располагает. Признаков самостоятельности почерк режиссера в себе не несет. Это тем более удивительно, что прошлая постановка Драгунова, "Царь Иудейский", изобиловала неслыханными — разумеется, лишь в стенах Малого театра — новациями. Теперь же он "образумился", ограничившись тремя-четырьмя типами простейших фронтальных мизансцен на почти пустой сцене — задник украшен фрагментом белокаменной стены храма с ликом Спаса Нерукотворного, а кованые металлические решетки, перемещаясь вверх-вниз, обозначают перемену картин. Так что никакие режиссерско-сценографические изыски не мешают спокойному прослушиванию текста пьеса. Исторический реквизит не лезет в глаза. Неискушенный зритель, чья бдительность усыплена размеренным течением действия, может посчитать спектакль эталоном исторической и художественной объективности — "поставлено, как написано; написано, как было". Спектакль напоминает безобидный школьный урок, который на самом деле незаметно скрывает субъективную трактовку предмета, привнесенную педагогом.
Трагедии Толстого присущи некоторые черты исторической хроники, главным героем которой является время. Малый театр уполовинил список действующих лиц за счет второстепенных персонажей, подсократил пьесу и таким образом стянул действие вокруг Ивана Грозного и Бориса Годунова. Работая над трилогией, Толстой в основном следовал концепции Карамзина, считавшего, что "Иоанн достиг высшей степени безумного своего тиранства". Театр же продолжает дело, начатое некогда карамзинскими оппонентами и критиками толстовской версии. Александр Михайлов играет Грозного носителем знания о высшем государственном благе. Бояре могут быть простодушными мудрецами или простодушными интриганами. Грозный же умнее и прозорливее всех окружающих. Если это и не прощает царского самодурства и жестокости, то хоть как-то уравновешивает их. Если по-старомодному делить актеров на "прокуроров" и "адвокатов" своих ролей, то Михайлова можно было бы определить как адвоката, переквалифицировавшегося из прокурора. Провокатор и убийца, развращенный абсолютной властью, Иван IV предстает едва ли не мучеником державной идеи. За готовность к покаянию (которое даже у Михайлова оказывается едва ли не актерским притворством царя — еще минуту назад он, босой и скрюченный, стонал, выл, хрипел, но вот уже распрямился, сверкнул глазами, облачился в парадные одежды, отбросил посох и распорядился об очередной казни) здесь ему готовы скостить часть преступлений. За государственный ум — признать истинно трагической личностью. Не случайно из спектакля исчез монах-схимник, который отказывает Грозному в прощении, узнав о списке его жертв. Толстой видел единственное объяснение характера Иоанна, бывшего рабом своих страстей, в том, что "нация не только не протестовала против произвола, но как будто сговорилась помочь ему всеми силами". Иван Грозный в Малом театре представлен носителем особого предназначения русского монарха. Быть российским тираном — тяжкий крест. Сейчас это непонятно только супостатам и врагам отечества. Интересно, понимал ли это Толстой, писавший о себе как о "западнике с головы до пят"?
ПАВЕЛ Ъ-СИГАЛОВ