«Учиняя самые грубые насилия»

100 лет назад, в 1908 году, после публикации жалобы крестьянки из Баку о принуждении ее к проституции общественность впервые обратила внимание на тесное взаимодействие полиции и содержателей публичных домов. Как выяснила корреспондент "Власти" Светлана Кузнецова, оно не прекращалось и при советской власти.

Полиция нравов и нравы полиции

Служба правопорядка, которую впоследствии стали именовать полицией нравов, существовала с незапамятных времен. Однако на протяжении веков ее задачи существенно менялись. Как свидетельствовал русский историк Виктор Гольцев, в допетровскую эпоху главное внимание уделялось внешней, показной стороне благочестия. Стражники наблюдали за тем, чтобы все находящиеся под их наблюдением обыватели регулярно посещали церковь и соблюдали предписания духовной и светской власти. К примеру, в 1650 году царской грамотой всем православным предписывалось воздавать почести Святым Дарам, когда их несут из церкви к постели больного. Не исполняющих предписание граждан царский указ разрешал жестоко бить на месте преступления, а затем с помощью стражников отправлять в монастыри для исправления.

Еще более важной задачей считалась забота о царствующей особе. Тогдашние органы правопорядка зорко следили за тем, чтобы имя царя не упоминалось всуе и никого, даже в шутку, не называли царем. Это считалось поношением царского имени и влекло суровое наказание. Однако самые жестокие кары ожидали тех, чьи слова истолковывались как намек на чернокнижничество. К примеру, в 1689 году волхвов и чародеев, заподозренных в желании навести порчу на великого государя и его мать, сожгли живьем.

На этом фоне блуд смотрелся мелким правонарушением, а блудницы, соблюдавшие хотя бы видимость приличий, не привлекали особого внимания. Бывавшие в Московии иностранцы писали, что, несмотря на строгость русских порядков, найти плотские развлечения в Москве не составляло труда. Они утверждали, что женщин предлагали их же мужья, которые не только находили клиентов на улицах и договаривались с ними о цене, но и затем стояли на страже, чтобы о блуде не узнали бдительные соседи и блюстители нравов. Но даже в случае поимки с поличным всегда оставался шанс откупиться от слуг закона.

В последующие годы отношение к блудным девкам то смягчалось, то ужесточалось. При Петре I на их промысел зачастую смотрели сквозь пальцы, а при Елизавете Петровне полиции предписывалось пойманных на непотребном промысле баб доставлять в полицию, откуда направлять в специальную комиссию, решавшую вопрос о мере наказания. При Екатерине II в 1765 году появился указ, предписывавший праздных и непорядочных девок отправлять в Сибирь на поселение. А в обнародованном 17 лет спустя Уставе благочиния за открытие, как и за посещение, непотребного дома устанавливались штрафы. Уличенных проституток отправляли на полгода в смирительные дома. Лишь в 1840-х годах Николай I по примеру европейских держав разрешил открытие в России публичных домов, обитательницы которых должны были находиться под неусыпным медицинским контролем, что, как считалось, должно было остановить охватившую Российскую империю эпидемию венерических заболеваний. Тогда же у проституток, чтобы они не уклонялись от медосмотров, стали отбирать паспорта и выдавать вместо них медицинские книжки — "желтые билеты".

Однако, как ни менялось законодательство, обязанность наблюдения за его исполнением всегда оставалась на полиции, с которой девицы вольного поведения всегда находили взаимовыгодный контакт. Современники жаловались, что даже в годы самых суровых гонений летом в Москву для обслуживания сезонных рабочих и приезжих купцов съезжалось до 12 тыс. проституток, которых полиция преследовала лишь для видимости.

После легализации проституции мало что изменилось. В каждом крупном городе были образованы врачебно-полицейские комиссии, в которые входили врачи и полицейские надзиратели. Но, по воспоминаниям современников, работать честно эти стражи нравственности не могли, даже если бы и хотели. В зоне ответственности одного надзирателя был целый околоток (Санкт-Петербург, к примеру, был разделен на 20 полицейских околотков). Днем надзиратель должен был присутствовать на медосмотрах проституток, проводившихся в комиссии, и вести учет своих подопечных, а также разыскивать уклонившихся от врачебного контроля. Тогда же он должен был посещать публичные дома на своей территории и проверять, все ли там соответствует установленным нормам. А вечер и ночь оставались надзирателю для выявления подпольных домов терпимости в гостиницах и банях, а также для дежурства в местах, где незарегистрированные проститутки-одиночки пытались найти клиента.

За все это надзирателю платили 35 рублей в месяц, в то время как дорогие проститутки в столицах зарабатывали до 1000, а мало-мальски приличные — 50-100 рублей. Так что любой надзиратель скоро начинал получать подачки от задержанных девиц и содержателей домов терпимости. А вскоре и вовсе, по сути, переходил на службу к хозяевам борделей.

В газеты время от времени попадали истории о таком сотрудничестве. Надзиратели частенько перегибали палку, заставляя задержанных на улице девиц, многие из которых были случайными жертвами облав, записываться в проститутки и поступать на службу в публичные дома. А также по просьбе содержателей борделей ловили бежавших от них девиц.

Одна из таких историй, случившаяся в принадлежавшем тогда Российской империи царстве Польском, благодаря прессе получила всероссийскую известность. Обитательница дома терпимости в Варшаве, находившаяся там не по своей воле, уговорила клиента помочь ей бежать. Затея почти удалась, и беглецы приехали на вокзал, но в это время за ними примчалась посланная хозяйкой заведения полиция. Городовые схватили начавшую кричать девицу и поволокли в свой экипаж. Однако железные дороги контролировала не полиция, а жандармерия, и поэтому жандармы пресекли попытку незаконного ареста на своей территории.

"На мои вопли и стоны я получала в ответ лишь поругание"

О другой истории, случившейся в Баку, русская публика узнала после публикации прошения крестьянки Феклы Абрамовны Жуковой главноначальствующему гражданской частью на Кавказе.

"Приехав в г. Баку,— писала Жукова,— для приискания занятия, я, не зная города, остановилась временно в гостинице "Метрополь", объявив в местной газете о своем желании иметь работу. На следующий день явилась ко мне женщина, оказавшаяся впоследствии экономкой дома терпимости г-жи Рахман, которая обманным образом, под видом будто бы содержимой мастерской дамских шляп, привезла меня в упомянутый дом. Когда я увидела, куда я попала, то отчаяние мое было беспредельно, я умоляла отпустить меня, обращалась также к агентам полиции, но на мои вопли и стоны я получала в ответ лишь поругание. На улицу меня не выпускали, писать письма, получать или с кем-либо разговаривать не позволяли. Таким образом меня продержали около двух месяцев, после чего, видя не унимавшееся мое отчаяние и серьезное недомогание, отпустили, но без всяких средств. При этом немедленно явился околоточный надзиратель Шахтахтинский и, заявив, что действует по приказанию, арестовал меня и, уложив мои вещи, отправил меня на вокзал для отправки на родину. На вокзал поехала с ним также и вышеупомянутая экономка. Там, подвергаясь самым грубым оскорблениям и насилиям, я была втиснута в вагон отходящего поезда, причем мне не дали ни билета, ни денег".

Неожиданно Жуковой повезло — в полиции у нее нашелся заступник.

"С большим трудом,— писала она в прошении,— я вырвалась, прибежала в полицейское управление и просила защиты и прекращения насилия. В лице помощника полицмейстера ротмистра Измаильского я нашла гуманного защитника, он распорядился о прекращении беззакония, а хозяйке дома Рахман, пользовавшейся мною в течение двух месяцев, предложил выдать мне 20 руб. на дорогу. Хозяйка взяла с меня предварительно расписку о полном удовлетворении ею меня, а потом выдала мне 15 руб. Но мне пришлось остаться в городе еще, так как в полицейском управлении предложили мне прийти на следующий день за получением пришедшего с родины паспорта".

Злоключения Жуковой, однако, на этом не кончились. Ротмистр Измаильский оказался редким исключением из общего правила.

"На следующий день утром,— продолжала свою историю Фекла Жукова,— является в номер гостиницы "Лондон", где я остановилась, чтобы переночевать, околоточный надзиратель Федин и с грубостями, превосходящими всякие понятия, приказывает собрать пожитки, с побоями, от которых я падаю, выталкивает меня на улицу и доставляет в 3-й полицейский участок. В последнем по приказанию бывшего там дежурным вышеупомянутого Шахтахтинского меня вталкивают в темную нетопленую каморку, где и держат до полудня. Затем, видя, что я посинела от холода и совсем изнемогаю, перевели меня в комнату дежурного околоточного. Во время ареста в каморке агенты полиции — фамилии которых, кроме брата упомянутого выше Шахтахтинского, не знаю — заходили ко мне, учиняя самые грубые насилия в удовлетворение своей животной страсти. А Рахман со своей экономкой в сопровождении околоточного надзирателя Шахтахтинского заходили для издевательства и осмеяния моего положения...

К вечеру городовой Ага-Мамед-Джафаров, увидя меня в участке арестованной, донес об этом г. помощнику полицмейстера, который потребовал немедленного освобождения меня и явки в управление, где помощник пристава 3-й части, заменявший временно пристава, на выговор г. помощника полицмейстера за допущение произведенного надо мною беззакония заявил, что я была в состоянии невменяемости и производила бесчинства, послужившие причиной арестования меня. Г. помощник приказал по моему заявлению составить протокол при понятых, в котором упоминалось о сказанных беззакониях, произведенных надо мною агентами полиции, под которым я по предложению расписалась, и затем все это производство с паспортом на следующий день г. помощник представил г. полицмейстеру. На следующий день я снова пришла в управление просить о выдаче отобранного от меня вида на жительство, на что г. полицмейстер ротмистр Охицинский заявил мне, чтобы я обратилась в 3-й участок, где находится все мое дело и бумаги... Видя, что такой тяжбе нет конца, я настоятельно умоляла выдать мне документ и отпустить меня, на что г. полицмейстер предложил мне сперва дать согласие о прекращении всего дела, уничтожении написанного протокола, дать подписку о добровольном моем согласии на проституцию, о моей полной виновности (?), прекращении дела и неимении никаких претензий, на что я, не видя другого выхода, согласилась, после чего, наконец, получила вид на жительство".

Поскольку дело было прекращено, никаких наказаний не последовало. Но даже если бы дело дошло до суда, виновные полицейские в подобных случаях получали не свыше недели-двух ареста. Зато во время процессов открывались неприглядные стороны жизни стражей порядка. К примеру, в Одессе и Кронштадте обнаружилось, что содержатели публичных домов на деле были лишь их арендаторами, а подлинными владельцами домов терпимости оказались полицмейстеры этих городов.

"Половое воздержание квалифицируется как мещанство"

После революции, казалось бы, ситуация должна была радикально измениться. В стране победившей свободы, в частности свободы любви, никаких публичных домов и продажных полицейских не могло существовать. Но едва закончилась гражданская война, официальные взгляды на свободную любовь стали быстро ужесточаться. "Правда" писала:

"Молодежь, по-видимому, полагает, что самый примитивный подход к вопросам половой любви и есть подход вполне коммунистический. При этом все, что выходит за пределы примитивнейшей мерки, которая, может быть, вполне уместна для гугенота или для представителя еще более примитивно живущего первобытного племени, квалифицируются как мещанство, т. е. чисто буржуазный подход к половому вопросу.

Вот коротенькая схемка того, как эта "идеология" в области полового вопроса, отнюдь не являющаяся действительным отражением глубоких экономических причин, претворяется в жизни:

1) Каждый комсомолец, рабфаковец и пр. очень еще юный безусый мальчик может и должен удовлетворять свои половые стремления. Это почему-то считается неоспоримой истиной. Половое воздержание квалифицируется как мещанство.

2) Каждая комсомолка-рабфаковка, просто учащаяся, на которую при этом пал выбор того или другого мальчика-самца, должна пойти ему навстречу, иначе она мещанка, недостойная носить имя комсомолки, быть рабфаковкой, пролетарской студенткой.

И, наконец, мы подходим к развязке — к третьей части этой своеобразной "трилогии". Необходимое действующее лицо развязки — это врач, производивший аборт, т. е. калечение физического организма юной матери и нанесение огромной травмы ее психике. Пылавший страстью юный "африканец" в большинстве случаев не принимает никакого участия в этом заключительном аккорде, ибо "мавр сделал свое дело"".

Как бы то ни было, спрос большевиков, комсомольцев и передовых пролетариев на коммунистическое решение полового вопроса оставался устойчивым, и его с успехом удовлетворяли проститутки, которых в условиях безработицы, разрухи и голода становилось все больше и больше. Повсеместно стали появляться дома терпимости, замаскированные под бани, частные магазины и коммунальные квартиры. А затем начали складываться и неформальные связи между содержателями заведений и милицией, а также другими представителями власти.

Большевистское руководство пыталось вести борьбу с негативными явлениями методами убеждения, стараясь разагитировать проституток и направить их с панели на заводы. Но безработица продолжалась, и лозунг "Мы боремся с проституцией, а не с проститутками!" решили видоизменить. В новой редакции он звучал: "Мы боремся с эксплуататорами женского тела!" А от убеждения решили перейти к карательным санкциям. В 1922 году в качестве образцово-показательного выбрали дело содержателей борделя на Красной Пресне в Москве. Заодно можно было примерно наказать и низовых советских работников — услугами дома бесплатно пользовались работники районного совета и начальник отделения милиции.

Ход процесса освещали в "Правде":

"2 июля в особой сессии Совнарсуда начато слушание дела по обвинению гг. Комаровой и Морозовой в содержании домов терпимости и эксплуатации женщин. По этому же делу привлечен ряд сотрудников Краснопресненского районного совета и б. начальник 18-го отдела милиции по обвинению в получении взяток и вымогательстве. По оглашении обвинительного акта суд приступает к допросу свидетельницы Кусуриной, находившейся в числе "пансионерок" содержавшегося Комаровой веселого дома. Свидетельница показывает, что как она, так и другие жившие в доме девушки находились в полном подчинении у хозяйки: они не имели права принимать в вечерние часы своих знакомых и уходить без спроса куда бы то ни было. Кусурина рассказывает, что сидящий на скамье подсудимых сотрудник Краснопресненского райсовета Парщиков явился к ней в нетрезвом виде и, угрожая ее арестовать, потребовал, чтобы она ему отдалась. После того как хозяйка отказала ей в защите, свидетельнице пришлось подчиниться Парщикову. Далее свидетельница показывает, что с бывшим начальником 18-го отделения милиции она познакомилась в театре Незлобина, и потом он у нее бывал несколько раз. Выясняется, что бывший начальник милиции, в отличие от других посетителей, не оплачивал деньгами визиты в содержимый Комаровой и Морозовой "пансион". В вечернем заседании суд опрашивает свидетельницу Ермакову, тоже одну из обитательниц дома. Ермакова подтверждает, что жившие у Комаровой и Морозовой были лишены какой бы то ни было свободы. Когда некоторые из них обнаруживали непокорность, их наказывали тем, что не топили их комнаты и грозили выгнать на улицу. Свидетельница показывает, что гр. Парщиков заставил и ее против желания отдаться ему. Утреннее заседание 3 июля суд посвящает допросу свидетельницы Иноземцевой. Она показывает, что хозяйки дома были особенно требовательны и даже жестоки: когда она забеременела, то ее не оставили в покое и заставляли принимать мужчин и пить напитки чуть ли не до шестого месяца беременности".

Очень скоро оказалось, что при советской власти восстановились не только дома терпимости, но и способы ухода от ответственности.

"На вечернем заседании 3 июля,— сообщала "Правда",— суд рассматривает вещественные доказательства по делу. При просмотре книги исходящих Краснопресненского районного совета обнаруживается небрежное ведение дела. В связи с этим защитник Фальк ходатайствует о выделении дела сотрудников райсовета из процесса и о направлении его в доследование. Свою аргументацию он подкрепляет тем, что подсудимыми в свое время было возбуждено дело о выселении жильцов веселого дома. Естественно, что поэтому дававшие суду показания свидетельницы оговаривали сотрудников Краснопресненского совета по злобе. Суд соглашается с доводами защитника и выносит постановление о выделении дела сотрудников Краснопресненского совета и о направлении его к доследованию. Далее Трибунал удовлетворяет ходатайство представителя общественного обвинения об изменении меры пресечения к подсудимым и заключении их под стражу. Час спустя защитник Фальк представляет суду поручительство членов партии, и сотрудники Краснопресненского совета отпускаются на свободу".

Не менее показательным было и окончание процесса:

"Бывший начальник 18-го отдела милиции Гроздин отрицает получение им взяток... Открываются прения сторон. Общественный обвинитель тов. Луцкий указывает, что дома свиданий присущи эпохе буржуазной власти. В этих домах мужчины ищут нездорового удовлетворения своих желаний и стараются удовлетворить свою развращенность. Рука об руку с развратом идут здесь обжорство и пьянство. Таким образом, дома свиданий являются грязными вертепами, отравляющими своим зловонным дыханием все с ними соприкасающееся. Данный процесс действительно знаменателен и является первым шагом к борьбе с проституцией и, в частности, к обузданию бессовестных эксплуататоров. Защитник Дурасов указал Трибуналу, что нельзя строго наказывать сидящих на скамье подсудимых содержательниц домов терпимости, так как их деяние не предусмотрено существовавшим до сего времени законом... После продолжительного совещания суд выносит приговор, согласно которому гр. Комарова приговаривается к 1 1/2 годам заключения, а гр. Морозова к 1 году. Бывший начальник 18-го отдела милиции Гроздин признан по суду оправданным".

Скорее всего, все избежавшие приговора обвиняемые получили иную меру наказания. Краснопресненский район тогда занимал одно из первых мест в стране по количеству венерических заболеваний на душу населения. И 88% больных сообщали при обследовании, что заразились от проституток.

Но очевидно, что советские и милицейские руководители пользовались бесплатными услугами домов терпимости не только на Пресне. В кузнице большевистских кадров — Коммунистическом университете имени Свердлова — каждый пятый слушатель страдал венерическими заболеваниями. Так что вопрос борьбы с проституцией стал для советской власти весьма болезненным.

"За один только год — с 1924 по 1925 — по всему СССР (без автономных республик),— рапортовали знатоки вопроса Б. Рейн и Л. Железнов,— органами милиции были выявлены и закрыты 2228 очагов проституции. Но это, конечно, еще далеко не все. Проституция гнездится везде, и трудно еще сразу вырвать с корнем то, что насаждалось веками".

Если судить по милицейским архивам, вырвать проституцию с корнем так и не удалось. Как не удалось прекратить сотрудничество блюстителей и растлителей нравственности, становившееся временами менее заметным, но не прекращавшееся никогда.