СМОГ имеет разные расшифровки. Самая популярная и самая наивная — Слово, Мысль, Образ, Глубина. Такого рода манифест, смахивающий на заклинательную формулу, мог прийти на ум только очень юным людям в эпоху, полную романтических упований. Таким временем и была хрущевская оттепель. Те из смогистов, кто дожил до наших времен, собрались в прошлое воскресение в библиотеке им. Фурманова на Беговой, чтобы отметить тридцатилетие со дня выхода первого манифеста группы.
Нынешнему поколению молодых литераторов-индивидуалистов трудно представить редкостное упоение литературного бунта, каковым, собственно, и было течение СМОГ. На плакатах СМОГа в далеком феврале 64-го года было начертано: "Смерть Евтушенко и Вознесенскому". И внизу приписано — "и Ахмадулиной". Ныне пристальному исследователю, которому придет в голову сличить тексты поэтов-шестидесятников, ниспровергавшиеся смогистами, со стихами самих бунтовщиков, не может не броситься в глаза, что ранний Андрей Вознесенский и ранний, скажем, Леонид Губанов (икона смогистского поколения) в эстетическом смысле суть одно и то же. Это наводит на мысль, что бунтарство шестнадцати-семнадцатилетних поэтов-смогистов тридцать лет назад носило не эстетический, но, скорее, социальный характер. Они хотели не столько "лишить девственности социалистический реализм" (так было начертано на их знаменах), о котором, собственно, ни им, ни адептам оного не было ничего достоверно известно, сколько прорваться в литературный истеблишмент. То, что самый прямой туда путь, — путь скандала, они могли усвоить на примере футуристов. Недаром для этого поколения главным поэтом-героем века оставался не Мандельштам или Пастернак, но Владимир Маяковский.
Так или иначе, каждое литературное поколение, более или менее организованно, пробивает себе дорогу к славе древним способом — ниспровержением кумиров. Ирония судьбы поколения смогистов заключалась в том, что, во-первых, они были немногим моложе своих более удачливых предшественников, которых им приходилось развенчивать. Во-вторых, они опоздали всего на несколько лет: именно в пору их юного поэтического восстания сменился политический курс и режим, и то, что числилось в досье Евтушенко шалостями и поэтическими вольностями, обрело характер политического демарша для поколения СМОГа. Но, как это и положено, именно этот "комплекс неуспевших" стал главным нервом поэзии смогистского поколения. Это можно проиллюстрировать чуть ли не каждой строчкой тогдашних их писаний, хоть такой, из Владимира Батшева: "А я иду, чуть-чуть седой,/ С утра зачем-то выпивший,/ На встречу со своей бедой,/ В глаза ее не видевши."
Смогисты были избалованы ранним и вполне триумфальным выходом на поэтические подмостки. Скажем, единственная среди них дама и самая юная из всех Юлия Вишневская на вечере в МГУ эпатировала зал стихами, обращенными к Андре Жиду, в которых говорилось, что никакой тот не эстет, "а самый натуральный педераст". В устах девочки в ученическом фартуке и с косичками это производило известное впечатление, и Вишневская всегда срывала бурные аплодисменты поклонников-сверстников. Это был неплохой гонорар — восторженное отношение молодой аудитории. Но не менее романтическим оказалось и отношение властей — они восприняли все эти игры всерьез. На юных поэтов обрушились явно неадекватные кары: власть принялась наводить порядок. Но именно то, что выросли смогисты в условиях по русским меркам почти оранжерейных, лишило их иммунитета: они были искренне и глубоко травмированы тем, что у них рано и грубо отобрали яркую игрушку широкой популярности. Это немногим удалось пережить: одни бросили писать, другие спились и рано погибли, и ныне в литературной обойме остались немногие, можно пересчитать по пальцам: Владимир Алейников, Владимир Бережков, Юрий Кублановский.
Поучительно сравнить это объединение с поэтическим андерграундом более старшего возраста, скажем, с "лианозовцами", Сапгиром или Холиным, и с группой более молодой, "метафористами", как с легкой руки Михаила Эпштейна стали называть вполне неоднородную команду Еременко-Жданов-Парщиков-Кутик. И первые, и вторые тоже пережили период подполья, но смогли значительно лучше сохраниться. Быть может, тут дело именно в том, что время дало и тем, и другим возможность закалиться. Так или иначе, но смогисты оказались чуть ли не самой трагической группой за весь послевоенный период российской словесности. Они угодили в межвременье, и их судьбы, человеческие и литературные, могут служить своего рода предостережением всем, кто берет в России перо в руки. Кажется, о них написано, что российская поэзия не "читки требует с актера, но полной гибели всерьез". Другое дело, что упоение гибелью не всегда гарантирует качество. Смогисты и здесь хрестоматийны: память об этой группе явно не связана с ее эстетическими достижениями.
НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ