Глава «Правовой инициативы» Ванесса Коган рассказала “Ъ”, чем она занималась в России

Директор правозащитной организации «Правовая инициатива» гражданка США Ванесса Коган прожила в России 11 лет, здесь она вышла замуж и родила двоих детей. 2 декабря в миграционном центре «Сахарово» ей сообщили, что ее вид на жительство аннулирован, так как она представляет угрозу безопасности России. Ванесса Коган рассказала корреспонденту “Ъ” Валерии Мишиной, почему она приехала жить и работать в нашу страну, что менялось в правозащитной повестке в последние годы, а также почему московское представительство «Правовой инициативы» никогда не объявлялось иностранным агентом.

— Как и когда вы оказались в России? И почему именно в России?

— Это долгая история. Я иногда шучу, что с рождения была запрограммирована приехать в Россию. У меня с раннего возраста был большой интерес к России в силу истории моей семьи с обеих сторон. Родители моего папы были эмигрантами из Российской Империи. Папа не очень много рассказывал о своих родителях, которые приехали в США в 1914 году. Они умерли до моего рождения. Я знаю, что они говорили и по-русски, и на идише. И иногда я понимала, что и отец может читать по-русски, но на этом внимание не акцентировалось.

Со стороны папы мой дед был из Каменца-Подольского (ныне Украина), а бабушка из Белостока (ныне Польша). Моя тетя рассказывала, что мой дед служил в российской армии, воевал в Монголии. Я начала писать запрос в Минобороны России, надеялась получить информацию о своем дедушке, но не успела пока направить.

— А со стороны матери кто был связан с Россией?

— Мой дед со стороны мамы Уолтер Стессел был дипломатом, в 1974–1976 годах он был послом США в СССР. Он умер, когда мне было шесть лет, я его не очень хорошо помню, но я много знаю о нем от своей бабушки.

В детстве я любила сидеть в его кабинете со всеми его вещами — книгами, картинами, дед увлекался русским искусством.

Я очень хорошо помню, там был какой-то комикс, где дедушка был изображен вместе с китайским послом: китайский посол пинает медведя, и под этой картиной надпись «First, you get his attention!», а дед бежит по лестнице с портфелем. Я не понимала тогда, о чем это. Видимо, что-то связано с советско-китайскими столкновениями 1969 года.

А у бабушки на столике всегда лежит зеркальце, которое космонавты носят на рукаве скафандра. Его подарил бабушке, по ее словам, один из советских космонавтов, участвовавших в полете «Союз—Аполлон». И все эти разные элементы, видимо, оставили во мне свой след: я всегда хотела учить русский язык и всегда хотела поехать в Россию.

— Где вы выучили русский?

— В детстве у меня не было возможности учить русский, я ходила в обычную американскую школу, где выбор иностранных языков невелик. Мне повезло в подростковом возрасте пожить во Франции один год, где я ходила во французскую школу. Это был год, полный новых открытий, я влюбилась в страну, но все равно меня не покидало ощущение, что буду учить русский и поеду в Россию. Я очень целеустремленный человек. Учить русский я начала, когда поступила в Колумбийский университет в Нью-Йорке, он там был в качестве курса по выбору.

А в Россию я впервые поехала в 2003 году, еще будучи студенткой, жила в Санкт-Петербурге.

Это было в рамках годовой программы обучения за границей, такая возможность часто есть у американских студентов на третьем году обучения. У меня была партнерская программа со Смольным институтом свободных искусств и наук СПбГУ. И мой первый диплом был по сравнительной литературе — русской и французской.

Но уже тогда у меня был устойчивый интерес к правам человека. В Америке я не сразу поступила в университет, а провела год во Франции, где стажировалась в городском отделе Международной федерации за права человека (FIDH). Это был впечатляющий опыт — мне было 18 лет, и я впервые в жизни сталкивалась с людьми, с беженцами, которые прошли через ужасные вещи, преследование, или хотели воссоединиться с семьей. Это был совсем другой мир. И мне было интересно, на какие нормы опираются юристы, чтобы эти люди получили убежище. И уже в университете я стала посещать курсы международного права. Тогда я поняла, что можно заниматься правами человека именно с точки зрения использования международных правовых механизмов.

— Как вы попали в «Правовую инициативу»?

— После университета я работала в Human Rights Watch и там познакомилась с создателем «Правовой инициативы», нидерландцем Дидериком Ломаном. Тогда организация существовала около пяти лет и занималась подачей жалоб в ЕСПЧ на нарушение прав человека во время войны в Чечне. Основная идея организации была основана на том, что Европейский суд может сыграть важную роль в восстановлении прав гражданского населения во время вооруженного конфликта. Мне было безумно интересно, я видела в этом огромный потенциал, но при этом еще никто тогда особо не знал, что ждать от ЕСПЧ.

Первое постановление ЕСПЧ по российским жалобам от «Правовой инициативы» было в 2006 году — это было дело «Базоркина против России» (Фатима Базоркина жаловалась на исчезновение ее сына в 2000 году, после его задержания федеральными силами в Чечне. ЕСПЧ, в который госпожа Базоркина обратилась в 2001 году, присудил женщине компенсацию €35 тыс.— “Ъ”). Это было победоносное решение и хороший знак для тех, кто тогда ждал решений ЕСПЧ. Тогда было много обсуждений, как решение будет исполняться на национальном уровне. Сейчас мы знаем, что российские власти по большому счету игнорируют эти постановления, у нас один из самых больших проектов в России по исполнению решений ЕСПЧ, результаты которого четко показывают, что родственники исчезнувших до сих пор не могут претендовать ни на эффективное расследование, ни на раскрытие судьбы своих родственников. Но тогда все было в новинку. В это время я подала заявку на стипендию, чтобы провести год как стажер в правозащитной организации. В той программе было несколько вариантов, куда меня могут отправить, но я попала именно в «Правовую инициативу». Там я провела около шести месяцев, а потом я работала во Франции в НКО, которая занималась беженцами. И на юге Франции, в Марселе, где я работала с беженцами, было очень много выходцев с Северного Кавказа. После Франции я поступила в Кембридж, получила диплом по праву.

Я хотела поступить именно туда, потому что интересовалась Европейским судом и думала, что именно в Европе будут более сильные преподаватели по Европейской конвенции о защите прав человека.

Да и программа в Кембридже была намного дешевле, чем аналогичная программа в США. И в 2009 году я приехала в Россию — тогда был объявлен конкурс на должность директора «Правовой инициативы», я подала заявку и получила эту должность.

За это время было много историй, которые меня сильно по-человечески зацепили. Например, дело Табарик Исраиловой, которая потеряла сына в 2002 году на блокпосту: его задержали военные, затем он пропал. ЕСПЧ в 2009 году встал на ее сторону, после чего российские власти должны были возобновить расследование. И для нас это дело стало знаковым: мы воспользовались абсолютно всеми возможными правовыми способами, чтобы продвинуть расследование, даже подали иск в Конституционный суд России. Но в итоге успеха в этом деле так и не было, а потом следователи дали понять заявительнице, что они нашли останки ее сына. Но это было в 2015 году, а они до сих отказывают в передаче ей этих останков. И конечно, Табарик сама уже перестала верить, что в России возможно добиться справедливости. Я невероятно переживаю, что эта женщина до сих пор не знает судьбу своего сына,— хотя вроде есть какой-то ответ и как бы финальная точка. Но она все равно лишена этой правды. Это, конечно, жестоко и грустно. И это только один такой случай, а у нас более 1 тыс. заявителей с Северного Кавказа.

«Отстоять право матерей на воспитание своих детей»

— Над какими делами работала организация, когда вы ее возглавили?

— Тогда было исключительно одно направление — защита фундаментальных прав человека в ходе вооруженных конфликтов и в постконфликтных ситуациях, организация работала почти исключительно на Северном Кавказе по делам, касающимся права на жизнь, свободу от пыток, невыдачи тел и так далее. Также тогда был проект по Грузии и Южной Осетии в связи с вооруженным конфликтом 2008 года, тогда организация подала примерно 35 жалоб в ЕСПЧ, в том числе и в интересах людей, проживающих в Южной Осетии, которые стали жертвами конфликта. Но постепенно организация расширилась и начала заниматься вопросами дискриминации женщин на Кавказе, а далее, где-то с 2015–2016 годов,— вопросами дискриминации и насилия против женщин и детей по всей России. Тогда такое решение было принято всем коллективом — наш мандат был расширен.

— У вас есть блок по проблемам женщин на Северном Кавказе, которые жалуются, что по существующей традиции после ухода от мужа должны оставлять детей в семье бывшего супруга. Как вы работаете с этими женщинами?

— Для нас эта тема стала абсолютным открытием. Когда мы работали на Северном Кавказе, мы начали просто обращать внимание на то, что нам рассказывали. Когда семья выигрывала дело в Страсбурге по исчезновениям мужчин, то их жены просто в разговоре нам иногда говорили, что давно не видели своих детей, так как их забрала семья мужа. Мы начали общаться с местными адвокатами, которые обращались в национальные суды, чтобы отстоять право матерей на воспитание своих детей. Выяснилось, что даже если адвокатам удавалось выигрывать дела в пользу матерей, то проблема часто сохранялась — решения судов о том, что дети должны жить с матерью, не исполнялись. И даже сейчас судебные приставы, когда женщины обращаются к ним, нередко говорят, что если она хочет видеть своих детей, то должна идти к мужу.

Однако тогда казалось, что исполнение решения суда все же возможно, а сейчас можно говорить об обострении ситуации: решения судов в пользу матерей стали исполняться еще реже, а власти стали чаще говорить о национальных традициях.

И сейчас в ходе судебных процессов наши адвокаты и их клиенты ощущают сильное давление, в том числе получают угрозы. При этом для женщин усложнился и доступ к суду. Это сейчас актуально, например, в Чечне: женщины нам сообщают, что испытывают трудности с обращением в суд за определением места жительства своих детей — у них требуют доказательство того, что они были в муфтияте и не смогли там решить свой вопрос.

— Ваши адвокаты в Ингушетии занимались делом Айши Ажиговой, которая жила в семье тети своего отца и потеряла руку из-за систематических истязаний. Этой осенью суд приговорил тетю и ее мужа к лишению свободы.

— Когда мы услышали о ситуации с этой девочкой, мы, как любой нормальный человек в такой ситуации, были в ужасе. И тогда мы поняли, что здесь могут быть замешаны родственники со стороны отца. Вскоре общественность начала обвинять маму Айши в ненадлежащем воспитании детей, и власти даже хотели лишить Лидию Ажигову родительских прав, притом на воспитание не только Айши, но и еще двоих сыновей. Когда мы нашли Лидию, она рассказала, что почти год не видела свою дочь, у нее ее практически похитили — сестра мужа забрала всех детей, придя в дом Лидии, пригрозив расправой, но мальчиков потом вернула. И тогда мы решили войти в дело именно в качестве представителя матери, потому что понимали, что Лидии Ажиговой крайне трудно будет защитить свои права. И она для нас была довольно сложной клиенткой, так как у нее в семье есть длительная история насилия и травма переходит из поколения в поколение: Лидия Ажигова выросла не с матерью, а у родственников отца, где также подвергалась систематическому насилию. То же самое происходило и с ее матерью, то есть бабушкой Айши, она тоже выросла не с матерью. Это распространенная практика.

Трагедия Айши, лишившейся руки,— это экстремальный случай, когда ребенка настолько истязают, что он остается инвалидом на всю жизнь.

Однако дети массово воспитываются не у своих родителей, даже не у папы, а у других родственников со стороны мужа. И в таких семьях бывает и физическое насилие, и эмоциональное. И поэтому дело Айши для нас было олицетворением всех проблем такой практики — нарушения права на семейную жизнь и риска насилия.

В конце 2019 года мы помогли матери Айши установить право на опеку. А по уголовному делу, мне кажется, наш главный вклад был именно в том, что не только тетя девочки стала обвиняемой, но и дядя. Изначально он не проходил по делу. Когда Айша была в больнице в Москве, мы привлекали психолога для того, чтобы девочка могла давать показания. (Сунженский райсуд Ингушетии приговорил тетю девочки Макку Ганиеву к шести годам заключения в колонии общего режима, ее гражданского супруга Ису Марзиева — к двум с половиной годам колонии строгого режима.— “Ъ”).

Мы считаем вынесенный приговор слишком мягким и видим по материалам дела, что по какой-то причине в обвинении отсутствуют эпизоды физического насилия, повлекшего ампутацию руки.

Значит, дело расследовали плохо, не собрали элементарные доказательства. Мы обжаловали приговор, но очень трудно убеждать мать девочки продержаться еще — она говорит, что на нее давят следователи, угрожают завести на нее дело, если она не отзовет обжалование.

— «Правовая инициатива» также делала доклады по женскому обрезанию (по критериям Всемирной организации здравоохранения, калечащая операция на женских половых органах).

— В 2013 году во время поездки в Дагестан с коллегами, мы познакомились с исследователем, президентом центра «Кавказ. Мир. Развитие» Саидой Сиражудиновой. Она и рассказала нам о такой практике. Тогда мы только-только начали работать над проблемами гендерной дискриминации и насилия. И тогда мы поняли, что, несмотря на свидетельства пострадавших, инициировать уголовное дело по калечащим операциям практически невозможно: это табуированная тема, женщины не будут с такой проблемой обращаться к юристам, более того, это последнее, что они будут делать. Да и многие в силу традиции просто не знают, что такие операции — это неправильно, нарушение прав человека. Некоторые действительно считают, что это обычная, правильная манипуляция. И тогда мы стали искать новые методы работы с этой проблемой, стали проводить исследование. Тогда мы поняли, что многие из самых серьезных нарушений прав женщин в регионе не сразу поддаются юридическому сопровождению, поэтому общество нужно извещать о ситуации не через уголовные дела, а через качественные исследования. Поэтому наш первый доклад был посвящен калечащим операциям.

— В 2019 году было возбуждено первое уголовное дело о женском обрезании, после операции, которую провели девятилетней девочке в частной клинике в Назрани. Тогда, судя по материалам следствия, проживавший с мамой ребенок приехал в гости к папе.

— Тогда с нами связалась родственница, тетя пострадавшей девочки, которая и приняла на себя активную роль в этом деле и начала говорить об этой ситуации в прессе. Мы и вошли в дело, начав представлять потерпевших. К сожалению, было поздно. Мы считаем, что следствие допустило ряд ошибок, и сейчас наши юристы пытаются их исправить: дело, которое все еще находится в суде, велось только против врача, который сделал эту операцию. А мы просили возбудить уголовные дела и против мачехи девочки, и отца — они вместе привозили девочку в клинику. Также не было принято никаких мер в отношении клиники, где проводилась операция. А что касается уголовного дела, то сразу бросается в глаза, что обвинение не соответствуют серьезности деяния: дело было возбуждено по ч. 1 ст. 115 УК РФ (умышленное причинение легкого вреда здоровью). На наш взгляд, девочке нанесен тяжкий психологический вред, не говоря уже о физическом.

И есть еще одна проблема — в российском праве не хватает определений вреда здоровью в случае изменений в женских гениталиях. Их невозможно определить по классификации Минздрава, который и должен разъяснять, что такое тяжкий вред, а что является средним или легким. Если повреждается клитор, то это не считается тяжким вредом здоровью, так как, по классификации Минздрава, клитор не орган. При этом вопрос о психологическом вреде перед судом поставлен не был.

А здесь необходимо спросить, как у ребенка теперь может развиваться психика и нормальное восприятие себя, когда ей такое сделали в раннем возрасте.

Сейчас мы пытаемся добиться, чтобы суд инициировал психологическую экспертизу, а также переделал медицинскую.

— Какие еще направления работы появились в последние годы?

— У нас есть еще одно направление в области защиты детей — ретравматизация. Это группа дел, которая в основном касается сексуального насилия в отношении несовершеннолетних детей. Дети подвергаются повторной психологической травме уже со стороны следственных органов в ходе расследования этих преступлений. И это вне зависимости от того, было ли эффективное расследование и было ли привлечение виновного к ответственности. Мы говорим, что для ребенка процедура расследования может стать болезненной, и пытаемся привлекать внимание к этой проблеме. И сейчас мы готовим рекомендации для адвокатов, как они могут помочь ребенку избежать повторной травматизации: например, можно подавать ходатайства о том, чтобы ребенок не выступал в суде, а использовалась видеозапись.

«Срочная процедура могла помочь добиться необходимых действий от государства, чтобы спасти человеку жизнь»

— В этом году «Правовая инициатива» придумала способ получения дорогостоящего лекарства для детей со спинально-мышечной атрофией (СМА, редкое генетическое заболевание, которое поражает двигательные нейроны и приводит к отмиранию мышц), обратившись за обеспечительными мерами в ЕСПЧ.

— Примерно каждые четыре-пять лет организация пересматривает план своего развития и рассматривает перспективность работы по новым аспектам нарушений прав человека как через национальные, так и через международные механизмы, членом которых является Россия. В начале этого года мы с коллегами обсуждали новый контекст для отстаивания права на жизнь и свободу от пыток. Мы некоторое время наблюдаем за такими темами, как доступ к обезболивающим для онкобольных, последствия новых законов об импортозамещении, сбои в поставках необходимых лекарств, и видим, как пациенты борются за свои права. Мы начали обсуждать тематику права на здоровье, которое стало особенно актуальным в этот год пандемии. И мы решили, что хотели бы помогать там, где есть критические ситуации жизни и смерти пациента. Мы не начали с того, что, мол, «а давайте работать с СМА». Но мы хотели посмотреть, к каким жизненно необходимым лекарствам пациенты не имеют доступа по вине государственной волокиты или бездействия.

И вот как раз спустя несколько месяцев к нам поступила информация о маленькой девочке из Краснодара с диагнозом СМА: она находилась в реанимации, так как не могла получить препарат, несмотря на то что врач назначил ей «Спинразу», и регион должен был предоставить. И тогда мы сделали первое обращение в ЕСПЧ по срочной обеспечительной процедуре — правилу 39, которое применяется, когда жизни клиента угрожает опасность.

Именно срочная процедура могла помочь добиться необходимых действий от государства, чтобы спасти человеку жизнь. И это сработало, суд отреагировал и удовлетворил запрос.

Самое главное, правительство исполнило предписание суда — в течение двух месяцев ребенок смог получить лекарство. К сожалению, в ее случае, это все равно было несколько поздно, так как каждый день при диагнозе СМА первого типа является критичным. Даже после получения лекарства ее состояние здоровья остается под ударом. А потом мы поняли, что с лекарством от СМА это системная проблема, так как лекарство очень дорогое и не было включено в список жизненно важных препаратов на федеральном уровне (включено в перечень ЖНВЛП 26 ноября 2020 года.— “Ъ”), что и затрудняло возможность его получения для пациентов. По закону этот препарат должен закупаться из бюджетных средств региональных минздравов. И получилось, что мы нашли эффективный механизм, который позволяет обойти бюрократическую волокиту и решить проблему. Мы продолжили обращаться в ЕСПЧ по той же схеме уже в интересах других детей-пациентов.

— Сколько детей таким образом смогли получить лекарство за этот год?

— Именно по результатам удовлетворения Европейским судом запроса о срочных мерах препарат получили пятеро детей, а еще двое смогли его получить и без обращения в ЕСПЧ — они живут в тех же регионах, по которым в ЕСПЧ мы добились удовлетворения запроса о срочных мерах. Это привело к тому, что региональные министерства здравоохранения наконец-то начали закупать лекарство и для других пациентов.

— В 2019 году ЕСПЧ вынес первое решение по жалобе о домашнем насилии в России. «Правовая инициатива» представляла заявительницу в Страсбурге.

— Да, это наше пока самое известное дело по домашнему насилию — дело Валерии Володиной. Это было первое постановление ЕСПЧ по тематике домашнего насилия в России. Я считаю, что это дело стало одной из причин активизации работы в 2019 году над законопроектом о профилактике семейно-бытового насилия. Сейчас в ЕСПЧ на рассмотрении уже значительное количество подобных дел, в том числе четыре жалобы, которые объединены в одно дело, который станет пилотным,— то есть Европейский суд рассматривает нарушение как системное и не видит эффективных механизмов на национальном уровне для его предотвращения. Как правило, суд указывает на конкретные меры для разрешения ситуации, и Россия действительно реагирует на пилотные решения введением нового законодательства или изменениями в правоприменении. У каждой заявительницы по этому пилотному делу своя история, каждая из них трагичная и характеризующая ситуацию бездействием властей в целом. Например, наши коллеги представляют интересы Маргариты Грачевой (в декабре 2017 года бывший муж Маргариты Грачевой вывез ее в лес, где отрубил руки. За месяц до преступления госпожа Грачева жаловалась в полицию на угрозы и похищение.— “Ъ”). Эти истории должны убедить законодателей, что нужен более эффективный механизм для того, чтобы бороться с домашним насилием в России. Так что мы ждем пилотного решения и надеемся на него.

«Я бы связала решение о высылке с нашей деятельностью на Северном Кавказе»

— Что могло не понравиться российским властям, которые решили вас выслать? Как вы думаете, это связано конкретно с вами или с вашей организацией?

— Я могу только догадываться, но я уверена, что это связано с моей профессиональной деятельностью. Хотя нельзя исключать, что и со мной лично, так как ко мне поступали запросы от ФСБ о сотрудничестве, от которого я отказалась. Люди, представлявшиеся сотрудниками ФСБ, предлагали мне работу в качестве директора некой российской организации по правам человека. Я отказалась, так как считаю, что вряд ли такая организация может быть независимой. Также меня просили предоставлять информацию о том, какие дела мы собираемся вести, кого собираемся защищать, до того как мы окончательно взялись за то или иное дело. Также были запросы по нашему финансированию, а также по финансированию других организаций.

Также я не исключаю, что решение о моей высылке было принято по итогам выборов президента в США. Но я и тут могу просто предполагать. И если говорить предметно о том, что это связано с моей работой, то я бы связала это с нашей деятельностью на Северном Кавказе — в последние несколько лет мы получаем сведения от других организаций и от наших коллег в регионе, что местные спецслужбы враждебно настроены по отношению к нам. Мне кажется, причиной могут быть дела, которые мы ведем в Ингушетии, защищая протестных лидеров по ситуациям 2018–2019 годов, когда люди протестовали против пересмотра границ республики. Мы защищаем восемь человек, они находятся под стражей уже больше полутора лет, суд пока идет. Также решение может быть связано и с нашими делами по защите прав женщин в Чечне, где у нас дела и по опеке, и по домашнему насилию.

С 2017 года мы проводим лекции и тренинги для студентов на Северном Кавказе, а также для адвокатов, которые работают по теме домашнего насилия, дискриминации, защите от пыток.

И как нам рассказывали участники наших тренингов, после наших мероприятий к ним подходили люди из органов и намекали, что с нами нельзя контактировать, так как мы иностранная организация, которая работает на иностранные деньги.

— А ваша организация на какие средства существует?

— Пока исключительно на иностранные средства. Мы бы очень хотели разнообразить эту ситуацию и развить фандрайзинг в России, но понимаем, что пока масштаба будет недоставать, средств не хватит на полноценную работу организации. Но развиться в этом направлении обязательно нужно, так как это залог устойчивости работы гражданского общества.

— В основном организации—члены «Правовой инициативы» не объявлялись иностранными агентами в России. В этот реестр Минюста внесена только ваша партнерская организация в Назрани. Как вы считаете, почему вашу организацию до сих пор не объявили иноагентом?

— Очень хороший вопрос, у меня на него нет ответа. Мы каждый год ожидаем ухудшения ситуации. Нас же, как и другие НКО, проверяли, но не внесли в этот реестр. Нам оказывают другие странные знаки внимания — например, «неформальный» обыск в нашем офисе в Москве в 2019 году. Еще мы не можем снять офис в Москве. В марте 2020 года с нами отказались продлевать договор об аренде без объяснения причин. В июле я нашла новый офис, мы заключили договор об аренде, провели ремонт. Все было нормально, пока мы не подали документы в Минюст о новом адресе — после этого арендодатель стал присылать нам предложения о расторжении контракта об аренде.

— Если вам придется уехать, кто возглавит организацию? Или же вы будете продолжать работать дистанционно?

— Пока я не могу ответить на эти вопросы, но сначала однозначно продолжу работать, так как пока это необходимо, чтобы работа организации не останавливалась. Но кто и как будет работать в дальнейшем, я не знаю. Я считаю, что руководитель, конечно же, должен находиться в России, это очень важно, в первую очередь — для заявителей. И мне очень важно быть здесь, важно для понимания того, что мы делаем, с кем мы работаем, кому мы помогаем.

— Если вам все-таки придется покинуть Россию, то куда вы отправитесь?

— До решения ЕСПЧ о приостановке моей высылки мы с мужем искали билеты, так как хотели уехать всей семьей. Особенно учитывая, что на носу Новый год и Рождество, которые мы хотим провести не только семьей, но и с другими родственниками. У нас это традиция. И мы очень рассчитывали, что и в этом году сможем быть вместе, тем более что год и так был тяжелый. Ну а куда уедем, я не могу сказать, так как ни я, ни муж просто не можем представить, куда нам деться со всей семьей.

Мы до сих пор не примирились с мыслью, что нам предстоит навсегда покинуть свой дом, друзей, родных, этот город и страну. Мне очень нравилось жить в России. Если бы не нравилось, я бы точно уехала раньше, не оставалась бы так долго. Мне очень нравится, что люди здесь, несмотря на всю политическую ситуацию, остаются очень заботливыми, скромными и достойными. Россияне всегда спрашивали: «А вам здесь не трудно? Вас не оскорбляют?» То есть они волновались за меня, и меня это всегда очень трогало. Я очень часто слышала вопрос: «Почему вы сюда приехали? Ведь все рвутся в Америку, а вы — наоборот. Как это так? Здесь же так трудно, так плохо».

Я отвечала, что между Россией и Америкой совсем не так много отличий, и я в это верю.

Я не могу сказать, что мы никогда не обсуждали возможный отъезд из России. Но у нас здесь родились дети, комфортный уровень жизни. Мы уже выбирали для старшего ребенка школу, а младший ходит в детский сад. И мы не планировали эту уже сложившуюся жизнь менять. Давление в связи с правозащитной работой было, и это, конечно, накапливалось: очень трудно жить постоянно с таким напряжением. Но все равно у нас были планы на дальнейшую жизнь здесь. Мы в 2017 году купили квартиру в Москве, хотели в марте отремонтировать ее. Мы хотели построить дом в Московской или в Ярославской области. Иногда думали — вот отремонтируем все, построим – и тут что-то произойдет. У нас были такие обсуждения, да. Признаюсь, я решила именно сейчас подать на гражданство, чтобы получить своего рода ответ — как относятся ко мне и смогу ли я здесь остаться уже навсегда.

— ЕСПЧ приостановил высылку, применив правило 39 о срочных мерах. Вы также обратились в Коптевский райсуд, попросив признать незаконным решение ГУ МВД по Москве о высылке и приостановить его до вступления в силу решения суда. Что сейчас происходит в российском суде?

— Я обратилась в Коптевский суд 5 декабря. Однако мне в течение нескольких дней в канцелярии суда говорили, что иск все еще не был зарегистрирован. При этом по ходатайству о применении предварительных мер защиты решение должны были принять в течение одного дня, однако этого не произошло, то есть уже нарушены процессуальные сроки. Затем я узнала, что суд все же зарегистрировал иск 9 декабря, но в канцелярии суда меня как истца отметили «Ванесса С. К.» вместо «Коган В. С.» Поэтому, наверное, долго не находили его. 17 декабря я дозвонилась до помощника судьи, который сообщил, что по моему заявлению о принятии мер предварительной защиты 14 декабря вынесен отказ.

— Вы рассказывали, что об аннулировании вида на жительство, отказе в предоставлении гражданства и грядущей высылке узнали в миграционном центре «Сахарово».

— Да, оказывается, если бы решение по моему вопросу было положительное, я бы получила документ в районном МФЦ. Если же решение отрицательное, то вызывают в «Сахарово». 2 декабря я ездила туда, получила решение, что в течение 15 дней должна покинуть Россию. Это все было очень безлично, без каких-либо знаков сожаления. Очень формально. Мужчина поставил штамп в паспорте о том, что аннулирован вид на жительство, посмотрел на меня и спросил: «Ну что, вам все понятно?» Я сказала: «Да, все понятно» — и просто убежала. Потом уже я позвонила мужу, просто попросила выйти мне навстречу. Но по моему голосу он понял, что произошло.

Мы встретились, обнялись и заплакали.

Уже 11 декабря ко мне домой приходил участковый, который заявил, что Россию я должна была покинуть 26 ноября, так как решение по мне было вынесено 16 ноября. Адвокаты, которые мне помогают, настаивают, что срок должен отсчитываться с момента вручения уведомления. Однако и в их практике есть случаи, когда за человеком приходят до истечения срока высылки и депортируют его. Поэтому, когда пришел участковый, я восприняла это как знак, что отсрочек в моем случае не будет. При этом в тот же день, буквально за полчаса до участкового, ко мне приходила группа полицейских, они интересовались бывшим собственником нашей квартиры, а также спрашивали, славяне ли здесь живут. Мой муж ответил, что нет.

В создании материала принимала участие Анна Васильева