Ольга Федянина о Людмиле Петрушевской

26 мая Людмиле Петрушевской исполняется 80 лет — и ее проза, пьесы и стихи, даже если они написаны несколько десятилетий назад, по-прежнему лучше всего описывают ту страну, в которой она вместе с нами живет сегодня

Каждый настоящий писатель рано или поздно оказывается в ситуации, когда его вымысел внезапно превращается в зеркальное отражение окружающей нас действительности. Дело, разумеется, не в писателе, а в читателях: меняется коллективная оптика — и в один ужасно прекрасный день то, что казалось пророчеством, бредовой фантазией или кислотной концентрацией реальности, оказывается просто видом из окна или сводкой новостей.

Продолжительность такого совмещения бывает разная — от нескольких минут до бесконечности. Вот уже второе столетие Россия отражается в текстах Салтыкова-Щедрина. Какое-то время назад казалось, что главный реалист в русской литературе — Пелевин, но его время быстро закончилось. После этого мы обнаружили себя во времени Владимира Сорокина — и, кажется, оно тоже истекает.

С каких пор и почему русская жизнь так похожа на тексты Людмилы Петрушевской? И насколько лукаво, обманчиво это сходство?

По непроверенному ощущению, примерно к началу 80-х — именно тогда ее разрозненные сочинения собрались в своего рода небольшой «корпус», и оказалось, что перед нами не авторское высказывание, и даже не самостоятельный авторский голос, а огромное литературное пространство — жилое и обжитое. А мы все у него внутри. Или оно у нас внутри — в любом случае нас от него не отделить, не отклеить, не отрезать.

Собственно, иллюзия фотографического совпадения с поздней советской реальностью возникла как раз из того, что человеческую фигуру в текстах Петрушевской не оторвать от быта, интерьера, пейзажа. Человек накрепко, до неотличимости от обоев, приклеен к самой базовой повседневности — это самоощущение 70-х и ранних 80-х и есть мир персонажей Петрушевской, в котором покупка или переклейка этих самых обоев неизбежно и неизменно превращается в экзистенциальный кризис.

Каждая фраза ее пьес, повестей и рассказов сдает обитателей этого мира вместе с биографией, диагнозом, размером бюстгальтера и величиной зарплаты — и главное здесь не информация, а интонация. Петрушевская, вероятно, самый музыкальный писатель в современной России, писатель с абсолютным слухом. К которому добавляется совершенно органическая неспособность — или нежелание — отделить себя от описываемого. В ее авторском голосе не только персонажи сливаются с фоном, с общим течением жизни, но и рассказчик не делает ни шага в сторону. Услышать это можно и в отдельном предложении: «Он был профессор по ленинской теме» — но вообще-то Петрушевская писатель-стайер, даже в коротких рассказах. «Трехкомнатная распашонка, т.е. одна берложка посредине, две каютки по бокам запроходные. <…> И в одной живет морозная субстанция девяноста восьми лет, ее зовут Вера Ивановна (спросите — она добрая? Была добрая. Теперь такая же добрая как восьмимесячный младенец). Это раз, стало быть, лежачее существо. Два и три: вокруг нее дочь семидесяти с чем-то и таковой же зять. У дочери в свою очередь дочь шизофреник, она тоже там, с ними, хотя она имеет мужа, тоже инвалида по шизофрении, и иногда живет у него». Автор, который так видит и так говорит, не считает себя отличным от тех, о ком это сказано. И это в русской литературе — случай, кажется, без прецедента. Да и не только в русской. Потому что вообще-то писать означает создавать дистанцию между собою и описываемым.

Самое распространенное заблуждение заключалось и заключается в том, чтобы приписывать эти тексты к ведомству «физиологических очерков» из жизни нашего классического «маленького человека». Хотя Петрушевская в своих рассказах и пьесах обходит дозором лестничные площадки и кухни панельных домов, убитые улицы, убогие больничные палаты, загаженные дачниками подмосковные поселки — но все это не коллекционирование реквизита бедной, убогой, мещанско-люмпенской жизни. Это устройство слуха, которое безошибочно в ходе любой — абсолютно любой — жизни различает шуршание повседневных драм и трагедий, мелких, неизбывных, все сгрызающих. В текстах Петрушевской любовь так же скандальна, мелочна и эгоистична, как ненависть, великодушие мимолетно и смехотворно, дети и родители представляют друг для друга ежеминутную неразрешимую бытовую и психологическую проблему. Но это неотвязное шуршание жизни, ее мышиная возня рано или поздно превращается в гофмановскую фантасмагорию, затрагивающую — в отличие от гофмановской — не кого-то конкретно, а всех сразу. Фантасмагорию, про которую никто не может сказать: ко мне это не имеет отношения. Кому из читателей Петрушевской удалось не узнать себя — если не в обстоятельствах, то в интонациях? И тем не менее «маленький человек» никогда не был ни героем, ни адресатом Петрушевской — потому что никаких «больших людей» в ее вселенной нет и никогда не было, как не было и такого ракурса, который позволил бы увидеть человека «большим» — что-то там всерьез покоряющим, бороздящим, громоздящим и перевыполняющим.

Понятно, что тексты Петрушевской в СССР долгие годы находились под запретом, поскольку проходили по линии «чернухи» — хотя и свидетельствует это только о глупости советской культурной номенклатуры. Потому что в шероховатой, неотвязной мелодии повседневности только глухой не расслышит то главное, без чего все эти тексты никогда не были бы написаны. И это отчасти отвечает на вопрос о том, почему и до какой степени их жизнеподобие обманчиво и лукаво.

В непрекращающемся течении всех уравнивающей жизни — так же как и в свидетельствующей об этом течении авторской речи — у Петрушевской всегда есть мгновение перелома, которое есть и мгновение спасения. Парадокс в том, что спасение у нее почти всегда подразумевает не вызволение из невыносимых обстоятельств, а возвращение в них после пережитого отчаяния или страха утраты. После страха, который полностью уничтожает, смывает реальную логику любой истории — и превращает проклятое абсурдное существование во что-то совершенно фантастическое и бесценное. Этот перелом приходит внезапно — и длится недолго. Страх и отчаяние — своего рода подарок, чудо, возможность, которую автор дает своим героям и проверяет, успеют ли они ею воспользоваться. Если говорить совсем просто, то люди у Петрушевской делятся на тех, кто не успел вовремя испугаться и пропал, и на тех, кто успел и спасся. Как успевает в рассказе «Черное пальто» девочка-самоубийца, получившая от автора магические спички, с помощью которых можно себя вытянуть из петли обратно на табуретку и в жизнь.

В античности такой страх, полностью преображающий и героя и публику, назывался катарсисом — и был сакральной целью трагедии. Если у нас есть современная античная литература — то это литература Людмилы Петрушевской. Но написанная и описанная ею русская версия трагедии подразумевает, что жизнь невозможно полюбить саму по себе — а только от ужаса перед смертью. Так что и катарсис здесь не художественная цель, а единственный практический выход.

Если помнить об этом, можно найти немало логики в том, что Петрушевская наиболее известна как драматург, несмотря на то, что она один из самых сложных для сцены авторов. Более того, ее прозу можно читать как череду драматических монологов — и рассказы, и романы, и даже детские сказки. И в этом смысле очень показательно, что юбилейную выставку «Петрушествие» в Московском музее современного искусства куратор Анна Наринская и автор экспозиции Катя Бочавар сделали в своего рода театральной выгородке, соединившей фрагменты реальных интерьеров с декорациями пьес. Да и сама юбилярша выйдет в день своего рождения на сцену — и то, что ее личный монотеатр уже много лет называется «кабаре», никого не должно вводить в заблуждение.

4 способа отметить юбилей Петрушевской

«Анданте» + «Черное пальто» (премьера) Два театральных проекта в жанре драмтанца
Режиссер Федор Павлов-Андреевич

Центр имени Мейерхольда 25 мая

«Бродячие песни» Юбилейное кабаре Людмилы Петрушевской

Театр наций 26 мая

«Это просто петрушающе» Выставка картин Людмилы Петрушевской, посвященных Москве

Музей Москвы (Центр Гиляровского в Столешниковом пер.) до 17 июня

«Петрушествие» Выставочный проект об эпохе Петрушевской Куратор Анна Наринская, автор экспозиции Катя Бочавар

ММОМА на Гоголевском бульваре до 22 июля