История

текст Сергей Куликов кандидат исторических наук, Санкт-Петербургский институт истории РАН
иллюстрация Родион Китаев

Царская бюрократия начала XX в. для современного российского массового сознания до сих пор остается олицетворением господства дворян-помещиков, максимальной коррумпированности, полной некомпетентности и беспросветной реакционности. Но так ли это?

Бюрократическая элита кануна революции состояла из чиновников, занимавших высшие должности, т.е. должности первых четырех классов. Лидирующее положение занимали чиновники, составлявшие субэлиту, — представители трех отраслей высшей власти: законодательной (назначенные члены Государственного совета), исполнительной (министры, их товарищи, т.е. заместители, и директора департаментов) и судебной (сенаторы) — всего около 500 человек. Ключевая роль бюрократической элиты в политической системе Российской империи предопределялась и тем, что сам император Николай II был ее членом, выступая в роли высшего чиновника. "Император, — отмечал государствовед (и бывший директор департамента МИД) барон Б.Э. Нольде, — был высшим чиновником, дальше которого некуда было посылать бумаги на подпись и который с воспитанной традицией аккуратностью и точностью давал свою подпись и венчал, таким образом, бюрократическую иерархию". Доминирующей чертой личности Николая II была его страсть к работе с документами, т.е. бюрократической деятельности. По наблюдениям дворцового коменданта генерала В.Н. Воейкова, монарх ежедневно прочитывал "целую груду всеподданнейших докладов министров и главноуправляющих", испещрял эти доклады "своими пометками или резолюциями" и возвращал их "обыкновенно в тот же день".

Миф о господстве дворян-помещиков

По своему сословному происхождению большинство сановников формально принадлежали к потомственному дворянству. Недворяне составляли одну шестую членов Государственного совета, две пятых министров, треть товарищей министров и директоров департаментов, одну пятую сенаторов. Налицо как будто бы слабая вертикальная мобильность и циркуляция элит и, как следствие, не сильная демократизация бюрократической элиты. Но это только кажется. Дворянская прослойка бюрократической элиты отличалась неоднородностью: она включала в себя представителей, во-первых, старого дворянства, существовавшего до Петра I и делившегося на поместное, обеспеченное землей, и беспоместное, безземельное, и, во-вторых, нового дворянства, пополнявшегося выходцами из других сословий, выслуживших потомственное дворянство согласно петровской Табели о рангах. Фактически новые дворяне были не дворянами, а разночинцами-интеллигентами, чьи отцы, деды или прадеды получили потомственное дворянство за служебные заслуги — по чину или ордену, но происходили в том числе и из крестьян. Землевладельцы в бюрократической элите составляли меньшинство, за ними шли домо- и заводовладельцы. Среди землевладельцев доминировали мелко- и среднепоместные дворяне, между тем как владельцы крупных поместий были крайне немногочисленны.

Безземельных сановников представители поместного дворянства не считали своими, а потому безземельные дворяне выпадали из дворянского сословия и пополняли ряды интеллигенции. По своему социальному статусу новые дворяне и безземельные старые дворяне были ближе к недворянам, чем к обладавшим землей старым дворянам. Вместе эти три категории: недворяне, новые дворяне и безземельные старые дворяне, — составляли подавляющее большинство бюрократической элиты: 2/3 (65,5%) членов Государственного совета, 4/5 министров (80,9%) и товарищей министров и директоров департаментов (78,4%), 3/4 (76,6%) сенаторов.

"В литературе, — отмечал в своих воспоминаниях А.В. Ивановский, до 1917 г. крупный чиновник Министерства торговли и промышленности, а после советский ученый, — до настоящего времени часто встречаются указания, что в дореволюционной России, в последний период ее существования, высшие должности в министерствах были заняты представителями господствующих классов. Это совершенно неверно." Поместное дворянство и крупная буржуазия, по наблюдениям Ивановского, "почти совершенно не были представлены на высших должностях в большинстве министерств... Если взять так называемую оппозиционную партию, как, например, "кадеты", то так называемых правящих классов в ней было гораздо больше, чем в любом из министерств. Если взять высшие должности, например, министров, то и в их составе правящих классов было мало. Из богатых семей почти не было ни одного министра... Чисто пролетарского происхождения были министры: Рухлов, Кривошеин (министр земледелия), товарищ министра внутренних дел Белецкий и многие другие. Вообще царское правительство второй половины правления Николая II представляло странное явление, в котором интересы богатых людей защищали люди, не имеющие и гроша в кармане, а сами богатые люди находились в оппозиции". То есть в Российской империи к 1917 г. степень вертикальной мобильности и циркуляции элит, а значит — и демократизированности бюрократической элиты была весьма высокой. П.Л. Барк писал А.Н. Яхонтову уже в эмиграции, что "ни одна страна не была столь демократична, как Россия", поскольку в ней "все карьеры были открыты талантам и энергии, начиная со Сперанского и кончая графом Витте и Кривошеиным". По наблюдениям Барка, "главное влияние в нашем правительстве имели самородки (селф-мед-мен) и им наша родина обязана особенно своим развитием и прогрессом". Барк указывал и на "абсолютное отсутствие влияния на ход дел нашей аристократии". Накануне Февральской революции бюрократическую элиту отличала не закрытость, а открытость, которая привела к социальной неоднородности правящей верхушки и ослаблению силы сопротивления бюрократической элиты натиску общественной контрэлиты.

Миф о коррумпированности

На фоне нравов современного чиновничества это может показаться странным, однако только считанные единицы из числа высокопоставленных бюрократов начала XX в. имели недвижимость за границей, в частности — граф С.Ю. Витте, владевший виллой в Биаррице. Большинство сановников всех категорий недвижимой собственностью не обладали: основным источником их существования являлось жалованье. Как указывал один из сотрудников П.А. Столыпина, бывший товарищ министра внутренних дел В.И. Гурко, "средствами даже крупное чиновничество совсем не обладало и жило исключительно на получаемое жалованье". Отсутствие у сановников недвижимости слабо компенсировалось их участием в частнопредпринимательской деятельности, во-первых — из-за последовавшего еще в 1884 г., по инициативе Александра II, запрета совмещения высших должностей государственной и частной службы, а во вторых — по психологическим причинам. Представители бюрократической элиты разделяли мнение о предпринимательской деятельности как о чем-то второсортном и даже недостойном. В основе презрительного отношения к предпринимательству лежало мнение о неизбывной порочности денег и всего, что с ними связано, прививавшееся с самого детства, а потому влиявшее на стиль последующей жизни намного сильнее, чем навыки, приобретенные позже. Сын генерал-майора Свиты его величества граф П.А. Граббе вспоминал, что, хотя его родители и "не уставали" напоминать ему, "какую важную роль играют деньги", тем не менее они приучали ребенка к тому, что "нельзя на людях в открытую обсуждать, что сколько стоит". По наблюдениям П.А. Граббе, в его семье "вообще упоминать о деньгах считалось неприличным. Это дурной тон. Торговаться при покупке считалось вульгарным. Торговцы пользовались репутацией сомнительных людей; ведь всем известно, что у них одна единственная в жизни цель — делать деньги, цель едва ли достойная". Антимонетаристский этос высшей бюрократии роднил ее с интеллигенцией, для которой, как известно, также был характерен культ бессеребренничества.

Жалованье у представителей бюрократической элиты было большое, поэтому особых предпосылок для коррупции не возникало. Система российской государственности начала XX в., подчеркивал датско-русский ученый-аграрник К.А. Кофод, проживший в России полвека, "порождала, конечно, коррупцию, но эта коррупция почти никогда не выходила за пределы отдельных ведомств. И русские ни в коей мере не были коррумпированы больше других наций". Царские министры периода Первой мировой войны и кануна Февральской революции имели, пожалуй, самую плохую репутацию по части бескорыстия. Однако, как вспоминал член Президиума Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства А.Ф. Романов, революционному правительству "не удалось не только осудить деятелей прежней власти, но, несмотря на самое горячее желание и энергию, даже и обнаружить хотя бы намеки на те тяжкие преступления, которые приписывались ей так называемым общественным мнением". Чрезвычайная следственная комиссия была вынуждена прийти к выводу, что царские министры не совершали "тяжких уголовно наказуемых деяний".

Миф о некомпетентности

Подавляющее большинство сановников были выпускниками вузов, среди которых лидировали университеты. Четверть от общего числа представителей высшей столичной бюрократии окончили Петербургский университет, причем более 1/6 — его юридический факультет. Как и в случае с недвижимостью, заграничное образование имели считанные единицы. К началу XX в. именно высшее образование, а не сословное происхождение, стало главной предпосылкой бюрократической карьеры, что обусловливало высокий уровень компетентности бюрократической элиты — даже по сравнению с остальными группами образованного общества. Характеризуя состав Государственного совета, его выбранный член, выдающийся социолог М.М. Ковалевский писал в 1914 г., что "бюрократические элементы" верхней палаты "по уму, талантливости, знанию и практическому опыту выигрывают от сравнения с общественными". Бывший директор Канцелярии министра земледелия И.И. Тхоржевский вспоминал в эмиграции: "Я хорошо знал раньше среду русской либеральной интеллигенции... Знал я и профессорский мир, и артистический... Но те круги высшей бюрократии, с которыми я соприкоснулся впервые, сразу показались мне самыми культурными, самыми дисциплинированными и наиболее европейскими из всего, что было тогда в России. При этом убеждении я остаюсь и теперь".

Миф о реакционности

К 1917 г. сановники, имевшие ученые степени не ниже кандидата, составляли значительную долю бюрократического аппарата: 50 назначенных членов Государственного совета (36%), 9 министров (42,3%), 33 товарища министров и директоров департаментов (22,1%), 143 сенатора (45,7%). Внутри высшей бюрократии юристы преобладали над остальными гуманитариями, а гуманитарии над технократами, составлявшими, в отличие от общественной контрэлиты, ничтожное меньшинство. По сути дела, к 1917 г. в России сложилось то "правление философов", которое выставлял в качестве идеала еще Платон.

Вопреки марксистско-ленинскому стереотипу, до сих пор неосознанно тиражируемому в современном массовом сознании, к 1917 г. Россией правили не дворяне-помещики, а бюрократы-профессионалы, являвшиеся настоящими интеллигентами.

Взаимопроникновение бюрократической элиты и интеллигенции предопределялось обстоятельствами функционального порядка. Французский посол в России Ж.М. Палеолог в 1916 г. писал: "Никакому другому правительству не нужны в такой степени интеллигентность, честность, мудрость, дух порядка, предвидение, талант; дело в том, что вне царского строя, т.е. вне его административной олигархии, ничего нет: ни контролирующего механизма, ни автономных ячеек, ни прочно установленных партий, ни социальных группировок, никакой легальной или бытовой организации общественной воли".

Впрочем, бюрократическая элита была весьма специфической частью интеллигенции, частью, отличавшейся четким отождествлением общего блага и государственного интереса. В совмещении этих идеалов сановники, в отличие от остальных интеллигентов, не видели никакого противоречия. "Я, — вспоминал сенатор С.В. Завадский, — всегда думал, что работа чиновника, — если он честен, прилежен и не глуп, — не пустяки, а важное дело, существенно необходимое для России, при мало развитой самодеятельности ее общественных кругов".

Так почему же, если в начале XX в. с царской бюрократией все обстояло так хорошо, именно под ее руководством Российскую империю постигла Февральская революция?

Согласно законам социальной физики, любой государственный режим, независимо от степени его совершенства, с неизбежностью когда-нибудь умирает, хотя бы на момент кончины он и находился на пике своего развития и функционировал эффективнее, чем когда-либо.