Сергей Ходнев о выставке «Галантные игры» в ГМИИ имени Пушкина

Ах, как они хотели выглядеть беспечными и бездумными, эти люди рококо. Быть жителями не то счастливой Аркадии, не то каких-нибудь надуманных "галантных Индий" (только чтобы поместья и откупы, конечно, никуда не подевались при этом). И чтобы все были вечно милы, любезны, остроумны и очаровательны — хотя тут-то, положим, еще можно было стремиться к идеалу на практике. Это, с одной стороны, были по нашим меркам времена лютого эйджизма, тридцатилетие считалось не то что средним возрастом, а зарей старости. С другой стороны, при том, как оба пола штукатурились и как приукрашали свою фигуру портновскими достижениями, разыгрывать пастушков и пастушек и впрямь можно было до преклонных лет.

Ошибкой было бы считать, что раздумье так уж никогда не прокладывало морщинку-другую на набеленных лицах этих Амариллис и Селадонов. Бывали войны — да что там, на правление Людовика XV (1710-1774), с которым пересекается хронология рококо, приходится аж три громадных общеевропейских конфликта. Хотя войны и были специфические. Риторику про права человека и патриотический народный порыв еще не изобрели, а для того, чтобы оттяпать кусок соседнего королевства, достаточно было нахальства и какого-нибудь смутного династического предлога. Втянувшиеся в начатую войну кабинеты резвились как дети: хитрили, юлили, заключали сепаратный мир осенью, чтобы заведомо нарушить его весной, соблазняли друг друга субсидиями и беззастенчиво перекраивали карту континента.

При всей своей капризности и фривольности ни в какие темные слепые порывы эта эпоха не верила

А еще это был век Разума. И напрасно представлять это так, что рококо цвело себе в своем изолированном аристократическом садике, а просветители будили третье сословие где-то поодаль. Рококо на самом деле многим именно Просвещению и обязано. Своим, мягко говоря, снисходительным отношением к традиционной морали — к чему она, если наука нам объяснила столько всего про потребности нашей натуры? Своей манерой посмеиваться при случае над феодальными и церковными пережитками. Своей рациональностью, наконец. Потому что при всей своей капризности и фривольности ни в какие темные слепые порывы эта эпоха не верила и любые разглагольствования о невыносимом любовном томлении чаще всего ничего не содержали, кроме рассудочного кокетства, правда, тщательно выстроенного по всем правилам военной науки.

Французская гравюра того времени во всеоружии ее разнообразных техник интересна не как частный сюжет — вот вам мебель, вот вам живопись, ну и вот еще гравюра. Это не просто изысканное и в техническом смысле виртуозное искусство, это еще и важная форма, в которой реализуется и распространяется сам дух эпохи. И дело не только в том, что гравюры тиражировали модные произведения живописи — это-то понятно, картина уникальна, да и не всегда доступна, и не сосчитать, сколько людей восхищалось хотя бы тем же Рафаэлем, зная его только по гравированным репродукциям. Те же знаменитые живописцы XVIII века и сами создавали рисунки специально для гравюр, а то и лично брались за резец. Даже если это отнимало время, нужное для работы над каким-нибудь помпезным полотном, создаваемым по важному заказу. Официозное признание и похвалы педантов из Академии — это, конечно, хорошо, но кто их воспринимал всерьез в парижских салонах? То ли дело гравюра, сразу расходящаяся по кругу своих ценителей, точно так же как расходились модные литературные новинки. Подобно романам и повестям, гравюра рококо не претендовала на переворот в искусстве: так, тема для приятного разговора в гостиной, занимающая общество когда недели две, а когда, если повезет, и целый сезон. Едва ли не самая узнаваемая и знаменитая гравюрная серия конца столетия (листы из которой тоже присутствуют на выставке) носила внушительное название "Памятное свидетельство о житейских и нравственных порядках", но на самом деле никакой насупленной научно-исследовательской тональности она не подразумевает. Просто картинки быта, хотя и страшно декоративного. Но зато выглядят они гораздо более живым, проницательным и красноречивым документом, чем любое свидетельство тогдашнего моралиста.

ГМИИ имени Пушкина, до 15 июня