В ГМИИ имени Пушкина открывается первая в России ретроспектива Ильязда, Ильи Зданевича, одного из тех героев, без которых не состоялся бы русский и обеднел бы европейский авангард
Не то чтобы Илья Зданевич (1894-1975) был совсем забыт. Конечно, это не так. Издательство "Гилея" уже 20 лет как выпускает его сочинения: манифесты, статьи, доклады, речи, письма, стихи, романы, повести, заумные драмы. Вышло что-то около 10 томов — и это лишь малая часть. Сам он говорил: "Лучшая судьба поэта — быть забытым". Но у него не получилось. И в то же время получилось. Несмотря на все издательские усилия, Зданевич в России по-прежнему главным образом футурист, звезда которого взошла так же быстро, как и погасла: "Почему мы раскрашиваемся", "Футуризм и всечество", задиристые выступления в Политехническом музее, "Бродячей собаке" и других хороших местах против всех и вся, открытие Нико Пиросмани, проповедь наивного искусства и отповедь ученой схоластике, оды Наталье Гончаровой и Михаилу Ларионову, заумь, эпатаж, драки на диспутах, эмиграция и дальше — тишина. Выставка — не только первая в России, но и, возможно, первая в мире столь подробная ретроспектива — эту тишину нарушает.
Илья Зданевич воскреснет на ней в контексте дада, сюрреализма, экзистенциализма, рядом с Дюшаном, Бретоном и Беккетом, в тех не доступных ни советской, ни — во многом — русско-эмигрантской культурам сферах, отголосками которых здесь звучали тамошние загадочные и полузапретные имена, такие как Териад, Скира, Ильязд. На первый план выйдет Ильязд как издатель livre d'artiste — покажут все до единой книги художника, его усилиями сделанные. А это — если говорить об образах, а не о текстах — Пабло Пикассо, Макс Эрнст, Жоан Миро, Альберто Джакометти, Рауль Хаусман и много кого еще. Идея ретроспективы принадлежит Борису Фридману, страстному коллекционеру livre d'artiste вообще и книг Ильязда в частности; он — организатор, куратор не только выставки, но и научной конференции к ней, издатель и во многом автор каталога, благодаря ему к работе в качестве научного консультанта привлечен главный специалист по Ильязду, французский славист Режис Гейро. Добрая половина экспонатов, взятых из коллекций Бориса Фридмана и Георгия Генса, архива Ильязда, РГАЛИ, Петербургского музея театрального и музыкального искусства, Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме, архива Chanel и других собраний, выставляется чуть ли не впервые.
Илья Зданевич и Пабло Пикассо, 1955 год
Выставка, естественно, начинается с футуризма — считается, что это слово по-русски впервые произнес он, мальчишка, семнадцатилетний тифлисский корреспондент Филиппо Томмазо Маринетти. На знаменитом портрете Пиросмани 1913 года мальчишка, вслед за Михаилом Ле-Дантю и старшим братом Кириллом Зданевичем уже открывший "великие клеенки" "художника-самородка" в тифлисских духанах, еще футурист, но буквально через несколько месяцев его "преодолеет" и станет апостолом "всечества". Он был очень юн, горяч, запальчив, непоследователен, нелогичен, несправедлив и часто поверхностен — один пассаж в его книге о Гончаровой и Ларионове вызовет позже гневную ремарку Марины Цветаевой, какую следовало бы провозгласить первым образом феминистской художественной критики на русском языке. Извлечь стройную систему взглядов из вороха манифестов, статей, речей, докладов (как только при этакой активности он смог закончить юридический факультет Петербургского университета — загадка) сложно. Основная мысль их, кажется, состоит в противопоставлении академического и мертвого Запада, которому Россия рабски подражает с петровских времен, живому и подлинному Востоку, к которому Россия принадлежит по праву византийского рождения. Актуальная в известных кругах сегодня мысль. Великая война направит его на Восток, на русско-турецкий фронт военным корреспондентом либеральной "Речи", и он с возмущением осудит насилие над местным, турецким и нетурецким, населением на завоеванных русскими землях. Мысль тоже сегодня актуальная, но в других кругах.
Из новой реальности, из ощущения разрыва, распада и разлада — например, между письменностью и устной речью, из военно-журналистского опыта, из слова, оборванного пулей или военной цензурой, родится его заумный язык и первая заумная "дра" (драма, цензурой не то что оборванная, а просто-напросто запрещенная). Великая война унесет жизнь Ле-Дантю. Великая революция унесет его, апологета Востока, успевшего съездить в архитектурно-археологическую экспедицию по изучению древних грузинских и армянских церквей на завоеванных Российской Империей турецких землях, из чего впоследствии родятся его искусствоведческие теории о родстве кавказской и иберийской культур, и обустроившего в Тифлисе заповедник русской зауми для Алексея Крученых и Игоря Терентьева ("дуэт трех идиотов"), на Запад. В 1923-м в Париже, где он немедленно превратится в Ильязда (вначале, правда, не в Ильязда, а в Илиазду — контаминацию собственного имени с "Илиадой", женского двойника, как Рроз Селяви у Марселя Дюшана), будет издана его лучшая футуристическая книга, последняя из заумных "дра" памяти погибшего друга — "лидантЮ фАрам". Шедевр типографики, в котором он пытался свести Восток с Западом, всечество и заумь русских футуристов — с дада Тристана Тцара. Шрифт как таковой, взбесившееся слово на свободе, отзвучавшее многоголосной фугой и преобразившееся в знаке,— от этого как будто бы был один шаг до livre d'artiste.
Шаг растянулся почти на 20 лет падений и взлетов, вращения в самом центре богемного Парижа, где он знал буквально каждого сколько-нибудь заметного в культурной жизни персонажа, сумасшедших влюбленностей и браков, устройства артистических балов, чтения докладов и лекций, занятий широко и своеобразно понятой византинистикой, писательства на грани с графоманией и работы художником по тканям — в том числе на предприятиях Коко Шанель (в ГМИИ покажут редкие фотографии Шанель в костюмах из зданевичевских творений). К узорам для текстиля, пытаясь дойти до самой сути материала, он, перфекционист, подошел едва ли не столь же научно, что и авангардисты-производственники в Советской России, только вместо "ситчика в трактор" у него — изысканные абстрактные орнаменты с генетической памятью о примитивном искусстве и опытах супругов Делоне. Но ведь орнамент в некотором смысле сродни заумной типографике, а бумага — он будет особенно внимателен к фактуре бумаг и пергаменов — сродни полотну. Первый опыт Ильязда в livre d'artiste относится к 1940 году: 76 сонетов, его поэтический — лирический и политический — дневник двух предвоенных лет, с изумительными офортами Пикассо.
Жоан Миро. Офорт для книги "Адриан де Монлюк. Нелепый придворный", Париж: Сорок первый градус, 1974 год
До конца своих дней он издаст 21 livre d'artiste, вписав имя Ильязд в один ряд с именами Воллара, Канвейлера, Териада, Скира. Девять книг — с Пикассо, среди них — "Пиросманишвили" с уморительным портретным фронтисписом. По одной — с Джакометти, Миро и Хаусманом. Две — с Максом Эрнстом, среди них "65 Максимилиана, или Незаконное занятие астрономией", вершина жанра, где текст одного непризнанного научным миром астронома-любителя XIX века (Зданевич, сделавший Пиросмани звездой, знал толк в любителях) постепенно превращается в тайнопись-иероглифику, какую не расшифровали бы и все вместе взятые пражские каббалисты. Ильязд вообще был мастер выбирать экзотические тексты: странные, лишние, забытые, списанные в так и не затопленные футуристами архивы и библиотеки, давно сброшенные с парохода современности, в его livre d'artiste они получают право на жизнь после смерти.
Тем временем послевоенная парижская современность в лице леттристов пыталась списать в архив его молодость — футуризм, дада и русских заумников, объявив одних фашистами, а других — дутыми фигурами. И он устраивал конференцию "После нас хоть леттризм", где яростно спорил с предводителем нахальной молодежи Исидором Изу — дискуссия в лучших традициях футуризма переросла в драку с членовредительством. Пострадал его друг, художник-дадаист Камиль Бриан, автор лозунга "Запрещено запрещать", который много лет спустя украдут ситуационисты. С Брианом Ильязд сделает потом книгу "Рассказ о Севере и холодных краях", превратив одно балетное либретто XVII века в абстрактную поэму. Нет, право, его рано было списывать в архив, ну разве что в такой, как Boite-en-valise Дюшана, миниатюрную ретроспективу гроссмейстера авангарда, помещающуюся в особом раскладном чемоданчике, для которого Ильязд конструировал ящички. Он продолжал, как и в годы юности — с тем же молодым азартом, пропагандировать русский футуризм всеми доступными способами. Самым убедительным стала livre d'artiste "Поэзия неведомых слов", антология, где стихи русских футуристов и европейских дадаистов комментировали гравюры Вольса, Массона, Матисса, Пикассо, Леже, Глеза, Метценже, Шагала, Домингеса, Джакометти. Последнюю книгу — с цветными офортами Миро, вероятно, самого близкого ему по духу художника, убившего в себе западный академизм и пришедшего к всечеловеческой детской наивности,— он выпустил за год до смерти. Так закончилась эта удивительная Одиссея между Востоком и Западом, начавшаяся с письма семнадцатилетнего тифлисского гимназиста автору "Манифеста футуризма", опубликованного как платное объявление в парижской газете Le Figaro, которую каким-то ветром занесло на Кавказ.
"Ильязд. XX век Ильи Зданевича. Из частных и музейных собраний России и Франции". ГМИИ имени Пушкина, Галерея искусства стран Европы и Америки XIX-XX веков, с 15 декабря до 28 февраля