Том Стоппард: Белинский меня просто зачаровал

В Москву приехал знаменитый английский драматург Том Стоппард — автор пьес "Розенкранц и Гиьденстерн мертвы", "Аркадия", сценария к фильму "Влюбленный Шекспир". Его визит связан с предстоящей постановкой на сцене Российского молодежного театра его последней работы — трилогии "Берег утопии". Посвящена трилогия русскому революционному движению XIX века. СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ расспросил британского классика о том, чем именно его вдохновили эти люди.

— Для начала должен сказать, что мне всегда нравились сочинения сэра Исайи Берлина, а он много писал о России. То, что подтолкнуло меня к этой пьесе,— это его эссе о Белинском. Белинский меня просто зачаровал, и когда я приступил к работе, у меня и мысли не было, что я буду писать еще и о Бакунине, Герцене, Тургеневе, что это будут три пьесы, а не одна. У меня была только одна дверь, которая ко всему этому вела, и на ней было написано: "Белинский". Потом два-три года я только и занимался изучением литературы, и довольно скоро выяснилось, что вполне можно посвятить отдельную пьесу и Бакунину, а потом и Тургеневу.

— Прежде всего меня впечатлила деталь, рассказанная Берлином. Когда Белинский, уже больной, находился в Париже, его друзья говорили ему: "Зачем вам возвращаться обратно в Россию? Если и не арестуют, то писать свободнее все равно здесь, а не там". Но Белинский им ответил: "Именно под цензурой все то, что я пишу, действительно имеет значение. А в Париже нет ничего, что имело бы значение". Мне показалось очень интересным это извращенное положение вещей: при каком-то гнете художник становится все более и более важной фигурой. Да я и сам это ощутил. Я был в Праге при Гусаке, в 1977-м, когда литературная жизнь была полуподпольной, но в ней была живая интенсивность. А вот в 1991-м... Прямо рядом с вокзалом можно было купить сотни литературных журналов, сотни, и было понятно, что все их не в состоянии прочесть никто.

— Во-первых, Герцена очень ценил тот же Берлин. Но потом я и сам убедился в том, что это был поразительный человек. А Тургенев... Я его читал еще когда мне было двадцать, причем "Записки охотника". И это, надо сказать, очень важная для меня книга. В то время я был совершенно без ума от Хемингуэя, а вот Хемингуэй однажды написал, что образец непогрешимого умения писать — это "Записки охотника". Кроме того, он мне как-то персонально симпатичен. Он ведь был довольно консервативным человеком, очень осмотрительным в своих воззрениях, и это мне близко.

— Таким образом, главные действующие лица всей трилогии — Белинский, Бакунин, Герцен и Тургенев?

— Строго говоря, до конца третьей пьесы действующими остаются только Бакунин, Герцен и Тургенев, потому что Белинский умирает еще к концу первой части.

— Да. Я пытался себя убедить поначалу, что каждая из этих пьес может существовать сама по себе. В Национальном театре в Лондоне они шли в разные вечера, и, конечно, не все могли посмотреть подряд все части — "Путешествие", "Кораблекрушение", "Спасение" — именно в том порядке. Теперь думаю, что вполне самостоятельна первая пьеса. Насчет остальных не уверен. Мне кажется, что лучше их оценивать именно в правильной последовательности. Но в целом, наверное, здесь как со "Звездными войнами" — можно смотреть как придется...

— Все-таки это пьесы о жизни этих людей или это просто драматизированное изложение их идей?

— Честно говоря, в большей степени это пьесы об идеях. Но чистое изложение идей — это ведь театр довольно скверный. Лично мне в первую очередь интересны были их идеи, и это потому, что они касаются вечных конфликтов, которые и теперь актуальны. Это размышления о том, как можно изменить окружающий мир — или снизу, или сверху. Но, разумеется, невозможно даже в трех пьесах изложить целиком весь круг идей, который волновал всю эту молодежь в 1830-е, 1840-е и позже; ну вы-то должны это представлять, у вас это должно быть со школы. А в Англии никто об этом не знает. Мне непонятно, что для некоторых людей в России Белинский и Герцен — какие-то надоевшие фигуры из учебников. Для меня они были совершенно оригинальным впечатлением, и притом героическим.

— Действительно, у нас эти персонажи часто преподносились довольно тенденциозно, и поэтому многие склонны относиться к ним с предубеждением. Ваши пьесы могут это предубеждение преодолеть, как вам кажется?

— Надеюсь, пьесы покажут, что культ тех же Герцена и Белинского в советские времена выглядит со стороны более чем иронически. Герцен бы отнесся к советской системе с омерзением, так что это даже дико, что его именем в то время называли улицы, например. И в общем это результат случайностей. Ленинское "Печатать дозволяется" по отношению к Герцену на самом деле носило очень ограниченный и небезоговорочный характер. Просто потом эти единичные случаи были раздуты, и отсюда и переименовывание улиц, и памятники, и так далее. Мне это представляется таким образом. И потом, советский коммунизм не имел ничего общего с идеалами Герцена. Он ведь был невероятно человечным мыслителем. У него основной конфликт — именно человеческий, конфликт между умом и сердцем; и это, кстати, у меня в пьесе показано биографически, через историю его брака.

— Но вы же уделяете внимание не личным, а общественным и политическим событиям?

— Безусловно! Меня невероятно трогает еще вот какое обстоятельство. В те времена вся русская молодежь обожала эти чудесные, эти невероятные Францию или Германию, они ехали туда как в некий интеллектуальный и социальный рай. Но Запад их идеалы предавал. И от этого отталкивается вся моя история, от того момента, когда они говорили себе: "Нет, нам, русским, придется все делать самостоятельно и по-своему". А затем великий спор о том, куда Россия должна двигаться. Все самое значительное в общественной мысли, в интеллектуальной борьбе за свободу и ХХ, и даже XXI века — оно намечено уже тут, в России XIX века. Существо вопросов одно и то же. Или мы идем в народ — или мы взрываем царя; или насилие решает проблемы — или оно проблемы создает. И кроме того, это история эволюции. Сначала из Германии пришел тот взгляд на мир, в соответствии с которым повседневная реальность не настоящая жизнь, что настоящая жизнь — внутри. С этого, условно говоря, раннего гегельянства, например, начал Бакунин — с ощущения того, что мир можно изменить, постигая его. Но пришел он к баррикадам, к ощущению того, что мир, наоборот, можно постичь, изменяя его, насильственно изменяя.

— Как все это может выглядеть в постановке? Нужно ли воссоздавать атмосферу того времени или же можно все пьесы ставить совершенно абстрактно без ущерба для содержания?

— Я думаю, что человек, который в случайный момент действия окажется в зрительном зале, с большой вероятностью увидит на сцене людей, которые просто сидят за столом, едят и беседуют. Это не двое людей на пустой сцене, которые обмениваются философскими построениями, я бы такого не стал делать ни за что. Нужно было изобразить именно жизнь этих людей. Конечно, я цитирую их собственные произведения, но стараюсь делать так, чтобы это звучало занимательно.