выставка живопись
В Мраморном дворце, филиале Русского музея, открылась выставка к 70-летию Олега Целкова. Это первая в Петербурге персоналка знаменитого нонконформиста, последнюю четверть века живущего во Франции. Из Парижа приехали двадцать картин 1990-2003 годов, которые останутся в России: две Олег Целков подарил Русскому музею, две — Третьяковке, еще по одной досталось Эрмитажу и ГМИИ имени Пушкина, остальные прибрел известный меценат Феликс Комаров. Рассказывает АННА Ъ-ТОЛСТОВА.
Два десятка огромных (в среднем два на три метра, в размер уличных рекламных постеров) холстов. Самых неживописных (такие "кислотные" зеленый, лиловый или фиолетовый чаще встречаются на фантиках жвачки, чем на картинах) тонов. С самыми безобразными (одутловатые пузыреподобные монстры с рожами-масками) в истории русского искусства персонажами. В этих классических, с начала 1960-х не сильно изменившихся целковских декорациях и происходит спектакль: художник Целков рассказывает о себе.
Элегантный моложавый господин объясняет, что ретроспективы быть не могло, потому что старые картины разбросало по всему белу свету, большинство вообще в Америке, а архива, что куда попало, у него нет. В Ленинграде же (где он, москвич, выгнанный из пары художественных вузов, все-таки смог получить диплом — в Театральном институте у либерального Николая Акимова) есть всего одна картина. То есть их может числиться и больше, но ранние не в счет, начинать надо с 1960 года. Потому что в 1960-м в городе Пушкине случилось что-то вроде откровения: он вдруг изобразил лицо — и с тех пор оно смотрит на нас с каждого его холста. Разумеется, это автопортрет, однако и на себя посмотрите: "Это не злобная карикатура на человечество. Мне кажется, что я впервые в истории культуры наткнулся на правдивое, честное изображение человека". Тут в качестве истоков были помянуты архаика, изваяния Будды и египетских писцов и как-то вскользь прозвучало имя Рафаэля.
Впрочем, не беда, что ранних картин нет; в девяностые художник Целков почти такой же, как и в шестидесятые: волк-одиночка, не вписавшийся ни в одно из направлений, "нет учеников, нет учителей, нет прошлого, только будущее". Еще есть "соавторы": Андрей Рублев со "Спасом", Александр Иванов с "Мессией", Суриков с "Боярыней Морозовой", Репин с портретом Мусоргского, и, конечно, Филонов с Малевичем "много раз ударяли локтем в бок". Вот чтобы быть к "соавторам" поближе, он и дарит свои картины четырем главным отечественным музеям. И тут из публики выходит простой зритель — режиссер Марк Захаров — и подносит художнику, "который принял на себя главный удар идеологического тарана и выстоял с улыбкой", букет цветов. Дружные аплодисменты.
Демиургический пафос шестидесятников, поколения Эрнста Неизвестного, Вадима Сидура и Оскара Рабина, здесь просто необходим. И не потому, что всемирно признанный брэнд "Олег Целков" нуждается в риторической поддержке. Этот пафос нужен, чтобы не произносить всуе затасканное слово "духовность". Без которого нельзя, иначе страшноватые целковские картины воспринимаются примитивно, в социально-критическом плане. Потому что проще всего в этих сюрреалистических сценах каннибализма и поножовщины увидеть сатиру, а, как тонко заметил на вернисаже директор Русского музея Владимир Гусев, "современникам часто не нравится, как они выглядят в зеркале искусства". И тогда как будто понятно, за какой такой юмор бдительные органы выдворяли Олега Целкова из страны и почему на Западе его восприняли на ура. И не сразу веришь художнику, говорящему, что он вроде нового иконописца. Что дебильные эти хари с маленькими глазками и щербатыми ртами — не образы политического плаката, а образа, иконы эпохи безобразия в плане содержания и разрушения образности в плане формы. Родные братья и сестры рублевского "Спаса", сотворенные по его подобию, но сами в это уже не верящие. Оттого тоска и страх в печальных ликах "коллекционеров", прибитых гвоздиками к метафизической пустоте. И нет ничего такого зверского в каннибальском с виду "Маскараде": просто маленький человечек просунул голову в пасть огромной маски и тащит ее на себе из последних сил, а к чему ему эта маска, непонятно — он и так с ней на одно лицо. И если ирония пополам с морализаторством здесь и правда от карикатуры, то сострадание — от Рублева с Филоновым. От них же и пафос.