В ММОМА проходит выставка "Бессмертие навсегда" Евгения Антуфьева, которая посвящена феномену русской культуры. Как Толстой стал артефактом, а пирожное "Анна Павлова" культурным символом выясняла Амаль Авезджанова.
Удачливым дебютантом Евгения Антуфьева перестали считать после его масштабной выставки в Collezione Maramotti, галереи, принадлежащей знаменитому основателю марки Max Mara Акилле Марамотти. Выставку «Двенадцать, дерево, дельфин, нож, чаша, маска, кристалл, кость и мрамор — слияние. Исследование материалов» итальянцы приняли благосклонно, и Антуфьев, покорив городок Реджио Эмилия, триумфально вернулся в Москву. Огромный лабиринт, растянувшийся на семь залов, вел зрителя по глухим коридорам сознания художника: то дельфин промелькнет с глазами из жидкого мрамора, то вдруг появятся цитаты из русской классики, повсюду змеиная кожа, кости и даже метеоритное железо. Сложная конструкция выставки по своему перекраивала пространство, а время старалась подчинить.
Выставка "Бессмертие навсегда" в ММОМА явилась неким отголоском "Двенадцати..." в том смысле, что время и пространство действуют здесь по особым законам. На этот раз Антуфьев обращается к феномену русской культуры, затеяв масштабный исследовательский проект. Инсталляция занимает весь третий этаж здания на Петровке 25. Художник долго путешествовал, собирая материал и нанося значимые для него топонимы на свою карту России, которая, кстати говоря, превратилась в зеленый контур, где и теряется всё и вся.
Хрестоматийные для русской культуры имена (Пушкин, Толстой, Павлова, Дягилев) практически утрачивают свою самость, превращаясь в отдельные символы, разбросанные по стране. Великий и ужасный Толстой становится почти фольклорным персонажем, лишенным исторической привязанности. Гипсовый бюст писателя еще советских времен, несколько уже скукожившихся яблок с Ясной поляны и даже английская баночка меда, что носит его имя, покоятся под мертвым стеклом. Выстроенная художником реальность разворачивается в особенной плоскости, где вырванные из русского коллективного бессознательного обломки памяти складываются в причудливую мозаику.
"Наше все" - термин, которым можно обозначить все значимые имена для русской культуры, превратились в обыкновенный фетиш, культ, но не личности, а чего-то абстрактно-отвлеченного. Ведь только так можно объяснить эти розово-фарфоровые бутафорски блестящие пирожные "Анна Павлова".
Антуфьев решительно ломает привычный для нас, но на самом деле абсолютно условный, исторический процесс, вплетая в него кадры семейной хроники. С залом Толстого вполне себе органично соседствуют по-детски наивные рисунки бабушки художника. Вот странная и неумело нарисованная лиса из 1943-го года, вот маленькая Тоня, которую трехлетняя бабушка нянчит в 1933. Выстраивается целая жизнь со своим временными законами. Она не помнит имени своего внука. Прошлое заменяет настоящее , заставляя время идти вспять.
В заново отстроенном художником мире, состоящем из разрозненных культурных артефактов, совершенно органичными смотрятся народные вышивки, выполненные на старых тканях из маминого сундука, грубые деревянные фигурки и видеоарт, которые выстраиваются Антуфьевым в одну сюжетную линию. Утопия русской культуры рассыпается и дробится, и художник исследует культурный код, разбирая и переставляя составляющие его элементы.