Театр "Сфера" показал премьеру спектакля "Причуды соловья" по пьесе Тенесси Уильямса в постановке американского режиссера Роберта Калфина, работа которого в Москве была организована при содействии фирмы "Делойт и Туш". Малоизвестная пьеса знаменитого американского драматурга была представлена в переводе Леонида Журня и сценической редакции Виталия Вульфа.
"Второй вариант Вассы Железновой" Анатолия Васильева, как ни странно, не породил в Москве моду на постановку сценических вариантов известных пьес. Поэтому предпринятая почти двадцать лет спустя театром "Сфера" попытка представления второго варианта знаменитого "Лета и дыма" выглядит вполне самостоятельным, а следовательно — рискованным экспериментом.
Правда, ни в афише, ни в программке отсылки к пьесе, столь любимой москвичами по эфросовской постановке, нет. Но знакомые очертания сюжета проступают в первой же сцене. Он, Джон, — молодой врач. Она, Альма, — дочь городского священника. Она влюблена. Он, скорее, нет — просто заинтригован эксцентричностью молодой леди. Такова завязка. Но далее для тех, кто хоть сколько-нибудь отчетливо помнит коллизии "Лета и дыма", начинается нечто странное.
Джон Бьюкенен из прожигателя жизни, забросившего профессию, превращен в образцового молодого врача с блистательными карьерными и матримониальными перспективами, чуткого и отзывчивого к нуждам ближних. Например, к страданиям одинокой девицы Альмы, которая, кажется, с самого начала знает, чего именно она хочет от молодого человека. И лишь явная предрасположенность к шизофрении, то есть расщеплению сознания, мешает ей четко сформулировать цель. Но свою внутреннюю раздвоенность Альма в конце концов преодолевает и добивается всего, что хотела. Не Джон (как в "Лете и дыме"), а она убеждает его снять меблированную комнату на час. Он не без некоторых колебаний соглашается, но оставшись с девушкой наедине, сначала обрушивает на нее почти онегинскую отповедь: вам так к лицу была честь, а забыв о ней, вы перестали быть для меня интересны — а потом, когда отчаявшаяся Альма надевает шляпку с вуалью, приподнимает вуаль и целует девушку в губы. Все это сопровождается безрезультатными попытками разжечь огонь в камине, который, естественно, занимается лишь тогда, когда герой оказывается полностью готовым к любви. "Никто не знает, когда и почему разгорается этот пламень", — звучит последняя реплика Джона.
Сцена эта, преисполненная откровенной сусальности (столь непохожей на Уильямса, но совершенно американской и не раз самими же американцами блистательно спародированной) становится апофеозом всего действия. Финальный эпизод соблазнения Альмой коммивояжера, правда, тоже присутствует. И в данном контексте означает, видимо, то, что потеряв, по меткому замечанию Джона, честь, как перо от шляпы, Альма уже не может свернуть со стези порока — инстинкты берут верх над религиозным воспитанием. В "Лете и дыме" они, как известно, тоже брали верх, но гораздо более изощренно и более убедительно.
"Лето и дым" после второй, успешной (в отличие от первой, неудачной) постановки Off Broadway стала одной из самых репертуарных пьес. "Причуды соловья" ни сразу после их обнародования, ни позже энтузиазма не вызвали. Хотя самому автору этот вариант нравился гораздо больше. Понять причины его предпочтения могут, то наверное, лишь специалисты по творчеству Уильямса. Но вопрос, почему американский режиссер для своей постановки в Москве выбирает именно этот вариант, а театр с ним соглашается, в сущности не менее занимателен.
Возможно, конечно, тут были и какие-то субъективные или даже конъюнктурные соображения. Но дело не только в них. Спектакль, показанный в "Сфере", любопытен в первую очередь тем, что идеально улавливает приоритеты нынешней театральной публики: стабильную вот уже в течение нескольких десятилетий популярность Уильямса и возрождающуюся моду на романтизм.
"Причуды соловья" — романтизированная версия "Лета и дыма", не удавшаяся именно потому, что неизбежное в романтической драме упрощение характеров и мотивировок для Уильямса оказалось губительным. Хотя беспристрастная часть зрителей помнит, наверное, что тяга к упрощению ощущалась еще в давней эфросовской постановке. Там спор главных героев, что главное в человеке — дух или плоть, безусловно решался в пользу идеалистки Альмы; напряжение конфликта таким образом ослабевало, а сюжет огрублялся, трансформируясь из трагедии в мелодраму. И лишь изначально присущие и актрисе, и режиссеру изысканность и надлом делали эту грубость почти незаметной.
В "Сфере", справедливо рассудив, что пройти по следам Эфроса дано не всякому, избрали более простое решение. И в выборе своем были последовательны. Очаровательная Т. Филатова (Альма) играет без всякой оглядки на Ольгу Яковлеву и своей живостью, легко переходящей в эксцентризм, не дает действию пробуксовывать. В. Николаев (Джон) умудряется не быть смешным даже в напрашивающихся на пародию сценах. Все персонажи из кружка интеллектуалов, собирающегося в доме у Альмы, разнообразны и занимательны, а один из них очень похоже изображает Виталия Вульфа — известного историка театра, телерассказчика и автора сценического варианта представленного перевода пьесы. Безумная мамаша миссис Бьюкенен (Л. Корюшкина) — точно такая, какой ей и следует быть. Родители Альмы (А. Алексеев и Т. Бурдовицина) тоже ничем не плохи. И только слишком уж странное для циничной Москвы американское простодушие режиссера вносит некоторый диссонанс в благополучный в общем ход эксперимента. Но это, наверное, не помешает спектаклю иметь хотя и не очень громкий, но достаточно долгий зрительский успех, регулярно собирая необходимое количество публики. И привлекая, в частности, тех, для кого сюжет о благосклонном принятии москвичами середины девяностых того, что в Лондоне сорокалетней давности решительно было отвергнуто, интересен сам по себе.
ЛАРИСА Ъ-ЮСИПОВА