Стенд с надписью "Сергей Довлатов `Новый американец`", несколько месяцев подряд интриговавший прохожих и побудивший некоторых бывших сотрудников известной эмигрантской газеты сфотографироваться на фоне Художественного театра, превратился наконец из анонса в афишу. С очень небольшим опозданием спектакль в постановке Петра Штейна (сына драматурга Александра Штейна) вышел на Новую сцену МХАТа.
Драматургия — единственный, жанр, к которому Довлатов за всю свою жизнь так, кажется, ни разу и не обратился. И "Новый американец", конечно, не пьеса — как могли бы подумать те, кто писателя знает плохо. Но и не инсценировка "Ремесла" — как наверняка решат поклонники довлатовской прозы. Новый американец — это сам Сергей Довлатов, в роли которого выступил один из самых фактурных актеров поколения тридцатилетних — Дмитрий Брусникин. А происходящее на Новой сцене МХАТ названо в программке "Пьеса Марьямова в 2-х актах. Сценарий П. Штейна" и представляет собой монтаж отрывков из повестей, рассказов и записных книжек писателя.
"Соло на Ундервуде" повезло больше других. Взятые вроде бы "прямо из жизни" куски, в записных книжках доведенные до концентрации анекдота, показались особенно заманчивыми. А потому в спектакле бесконечно острит не только герой, но и все остальные: жена, туристы в Пушкинских горах, зеки в зоне и алкоголики. Алкоголиков много — особенно в первой, российской части. Сцены хмельных монологов, по сложившейся уже в чеховском МХАТе традиции, стали бенефисными: на сей раз для Андрея Мягкова (фотограф из "Заповедника") и Ии Савиной (майор КГБ Беляев, произведенный в женщину). И алкоголики, и просто пьющие люди очень много, гораздо больше, чем у Довлатова, ругаются матом. Во второй, американской, части пьют и ругаются меньше, но зато все, даже те, кому вроде не с чего, говорят с еврейским акцентом.
То, что первое действие (2 часа 10 минут) значительно длиннее второго, обусловлено, по всей видимости, реальным соотношением дат в жизни писателя: эмигрировал в 1978, умер в августе 1990, не дожив несколько дней до сорокадевятилетия. Дома больше происходило, зато в эмиграции больше написано — и о том, что происходило еще в России, тоже. Довлатов ведь почти не писал о том, что случилось не с ним, вся его проза — история собственной жизни, представленная в энном количестве вариантов. Из этих-то вариантов в спектакле и попытались выстроить единую прямолинейную конструкцию.
Герой рассказывает, где родился, учился, кого любил (во избежание недоразумений сразу же упоминается первая любовь — Тася, возникшая лишь в последней довлатовской повести). Затем следуют отрывки из "Зоны" — естественно, самый выигрышный эпизод с тюремным спектаклем, когда зек (которого играет Киндинов), изображает Дзержинского, а другой зек (Жарков) — Ленина. Затем — "Заповедник" (Пушкинский), все экскурсоводы которого для удобства совмещены в одной женщине — Авроре, получившей фамилию Крейслер и превращенной столь нехитрым образом в "лицо еврейской национальности" и связующее звено между первой и второй частью, где евреи, естественно, — все.
Идея воссоздать биографию писателя через его прозу всегда заманчива, а в случае с Довлатовым к тому же лежит на самой поверхности. И авторы спектакля так ею увлеклись, что выпустили из виду простое соображение: слишком легкое достижение цели всегда маскирует подвох. Они явно растерялись в открывшемся перед ними пространстве бесконечных возможностей, и побоялись хоть что-нибудь упустить. Например, у Довлатова есть по меньшей мере три версии знакомства с женой Леной. Петр Штейн создает четвертую — комбинированную, выдергивая по фразе-другой из каждого отрывка. Получается хотя и связно, но очень неряшливо и вовсе неинтересно. И так во всем.
Вайль и Генис называли Довлатова "Трубадуром отточенной банальности" ("Я не обижаюсь, — писал он в ответ, — ведь прописные истины сейчас необычайно дефицитны".). Избыточность же отточенной не бывает. Отличные mots, расставленные в изобилии и невпопад, производят такое же странное впечатление, как хорошо, но не по случаю, одетый человек (те же Вайль и Генис вспоминали, как скрупулезно писатель подбирал "только лучшие слова в лучшем порядке"). Довлатовская вторая реальность недаром так похожа на первую, что многие до сих пор считают, что он просто протоколировал жизнь. Она построена по тем же законам, подчинена тем же отношениям, а потому знаменитые реплики, обращенные не к тем персонажам, отдают фальшью. "Я чемпион Америки по любви к тебе", — сказанное дочери, звучит по-другому, чем та же фраза, обращенная к жене.
В спектакле к этому абсолютно глухи. Разница между простотой и "попсой" здесь исчезает — так, будто ее не существует вовсе. Так, будто Довлатов всегда был любимцем публики, писал для "Крокодила" и Аркадия Райкина. Возможно, для театра, где большая часть репертуара откровенно и намеренно скучна, это уже достижение. И достижение ни для кого не обидное. В конце концов, "Новый американец" — всего лишь эмигрантская газета, к тому же давно прекратившая свое существование.
ЛАРИСА Ъ-ЮСИПОВА