Длительный скандал вокруг "версии #1" может иметь неприятные последствия не столько для героев "аналитической записки" или же героев, связанных с ее публикацией в прессе, сколько для совершенно посторонних данной глупой истории широких масс работников СМИ. И замаранной казанниковским скандалом Генпрокураторе, и в бесчисленный очередной раз реорганизованному КГБ, и непонятно чем занимающемуся Госкомпечати — всем им необходимо продемонстрировать свою чрезвычайную нужность и полезность, а публикация "версии #1" очень кстати дает им превосходный повод для бурной деятельности на благодарной ниве средств массовой информации.
Расследование "версии #1", проведенное ФСК, привело к тому, что кроме самообъявившегося автора версии Глеба Павловского, начальнику ФСК Степашину стали известны имена еще четверых авторов. В точности по Власу Дорошевичу, рассказывавшему, что, когда российское МВД предприняло поиски некоего злодея Дегаева, "урядник из какого-то уезда Киевской губернии уведомил: 'Честь имею доложить, что пятерых Дегаевых задержал, а шестого имею в виду'". Прокуратура явила не меньшее усердие, начав следствие по предусматривающей наказание сроком до пяти лет статье 130-3 УК РФ "Клевета, соединенная с обвинением в совершении государственного или иного тяжкого преступления". Комитет РФ по печати выступил с заявлением, в котором напомнил о "Божьем даре журналиста", задался вопросом, ужели "российское общество, государство уже не способно спросить со лжецов", и призвал руководителей СМИ осознать, "сколь опасно предоставлять свою газету, свой журнал, свое перо в услужение политическим честолюбцам, рвущимся к власти". За общими рассуждениями следовали оргвыводы. Действия опубликовавшей "версию #1" "Общей газеты" "расцениваются как осознанный шаг, направленный на дестабилизацию общества, на подрыв конституционной власти", причем, по мнению Госкомпечати, "руководители СМИ, распространяющие заведомо ложные материалы, должны нести ответственность на равных с авторами этих материалов".
Дело здесь не только и не столько в "Общей газете". Неизмеримо более важен касающийся всех средств массовой информации правовой прецедент — и весьма интересный.
Вообще говоря, действия прокуратуры совершенно правомерны. Клеветать вообще нехорошо, клеветать в печати еще хуже, а клеветнически обвинять в государственной измене совсем негоже — и возбуждать по таким фактам публичное обвинение необходимо.
Проблема, однако, заключается в том, что, с точки зрения российских политических нравов и российской правоприменительной практики, деяния, приписываемые героям "версии #1" (Сосковцу, Лужкову, Кокошину, Колесникову etc.), никаким преступлением не являются — порукой тому и радостно одобренная многими высшими чинами прокуратуры февральская амнистия, и тот неотменный факт, что ни один человек, реально совершивший аналогичные описанным в "версии #1" деяния, не понес за то никакой ответственности. Иначе говоря, государственная измена в форме заговора квалифицируется в качестве особо тяжкого государственного преступления в случае, когда речь идет о печатном обвинении кого-либо в таком деянии, но отнюдь не квалифицируется в таковом качестве, когда речь идет о фактическом совершении такого деяния. Это похоже на то, как если бы фразы типа "такой-то является убийцей" подвергались тщательной проверке с целью сурового наказания говорящих, пойманные же с поличным убийцы после краткого задержания отпускались бы на волю в видах национального согласия. Со стороны правоохранительных органов наличествует явное непонимание того, что, явив себя полной размазней (если не пособником обвиняемых) в деле с февральской амнистией, не стоит — хотя бы из соображений приличия — изображать особое рвение в случае с газетчиками, ибо все это напоминает поведение милиционеров, кротких перед вооруженными бандитами, но грозных при виде бабки, торгующей папиросами.
Если профессиональные судейские не осознают ложности своего положения, то чего же ждать от Госкомпечати. В пространном заявлении делается очень сильное утверждение о "заведомой ложности" публикуемых материалов и о том, что действия "Общей газеты" были "осознанным шагом". Нормальный правовой ход рассуждения предполагает презумпцию неумышленности деяния. Есть два вида вины — умысел и неосторожность, и говорить об осознанности, заведомости etc. следует, лишь показав несостоятельность предположения о том, что все дело в добросовестном заблуждении или даже просто в крайней глупости лиц, причастных к публикации. Подход, согласно которому всякое деяние, объективно повлекшее вредные последствия, является плодом сознательного злого умысла, называется "объективным вменением" и — как показывает отечественная практика 20-50-х гг. — влечет за собой последствия, неизмеримо более тяжкие, чем результаты самого вредного конкретного деяния. Идея же Госкомпечати, что объективное вменение должно применяться не только к авторам, но и к руководителям СМИ, также оказывающимся под перманентной угрозой сурового уголовного наказания, превращает журналистскую профессию в нечто героическое — не всякий готов писать под вечным страхом длительной отсидки.
Кроме естественной для отечественного ответработника юридической неграмотности председателем Комитета по печати Борисом Мироновым могли двигать дополнительные соображения. Во-первых, старый правдист Миронов давно высказывал желание несколько окоротить прессу, рассуждая в известном духе "свобода есть осознанная решетка". Во-вторых, "версия #1" мало того что упорно перевирала фамилию председателя Комитета по печати, называя его Б. Михайловым, но и представляла его главной движущей пружиной заговора — по принципу Figaro qua, Figaro la "Б. Михайлов" курсировал от одного вельможи к другому, коварно подговаривая их выступить против президента. Жажда мщения тут естественна. В-третьих, в президентском аппарате возникла идея очередной реорганизации структур, ведающих СМИ, причем в качестве руководителей преобразованной структуры Миронов отнюдь уже не значится. Когда давние личные убеждения соединяются с императивом политического выживания, от чиновника можно ждать самого сверхъестественного усердия — каковое усердие Мироновым и было явлено.
Но в аналогичном положении оказались и прочие явившие активность структуры. После амнистии и удивительных казанниковских дел прокуратура, как уже было сказано выше, находится примерно в том же положении, что и ГУВД Москвы после вечера 3 октября 1993 года — тогда милиция исчезла как социальное явление, но спустя малое время компенсировала свое временное исчезновение, явив чрезвычайное рвение в поимке неизмеримо более страшных, чем белодомовские боевики, граждан кавказской национальности. Самореабилитация необходима, и в роли кавказцев на сей раз вполне могут выступить и газетчики. Наконец, реорганизованная ФСК (т. е. ГБ) уже решительно не понимает, что она должна делать, но ради собственного выживания надо делать хоть что-то.
К середине марта целый ряд государственных структур остро нуждался в каком-то занятии — и публикация "версии #1" им это занятие на редкость кстати предоставила. Подражать Миронову-Михайлову в попытках учинить объективное вменение было бы совершенно негоже, и, очевидно, налицо только лишь непроходимая глупость создателей версии, от чего, впрочем, никому не легче.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ