В Музее архитектуры вчера состоялась открытое заседание научно-методического совета Фонда архитектора Константина Мельникова, созданного, как легко догадаться, с целью сохранения и изучения творческого наследия мастера. Хотя профессионалы знают его работы наизусть, публике он по-прежнему известен слишком мало, да и произведениям его исключительно не везет.
История советской архитектуры завершена. Поэтому можно уже сказать, что Константин Мельников (1890-1974) — самый интересный, самый яркий, самый необычный из ее мастеров. Это понимали и раньше, относясь к нему с недоброжелательным восхищением. "Мельников у нас новатор par exellence, — писал в 1935 году один из самых тонких архитектурных критиков.
В 20-30-е годы, когда строили очень мало, он получил несколько очень завидных заказов в Москве. Каждая его постройка вызывала споры, а в некоторых случаях он эти споры начинал сам. Буквально с боем он вырвал заказ на проектирование гаражей для городских автобусов и очень этим гордился: "Мой авторитет вырос в монопольный захват". В 1925 он выиграл конкурс на строительство павильона СССР на Парижской выставке и с этого момента по праву вошел в мировую архитектурную элиту. На V Триеннале декоративных искусств в Милане его персональная экспозиция соседствовала с работами Ле Корбюзье, Миса ван дер Роэ, Гропиуса и других великих архитекторов ХХ века. Странно было бы, если бы Мельникову не завидовали. Даже относительно быстрый конец его карьеры не изгладил из памяти коллег фантастический успех.
Мельников со своей стороны также не делал попыток сближения с "архитектурной общественностью". Он недолюбливал Весниных, враждовал с Гинзбургом, считал Леонидова просто художником, Ле Корбюзье презирал за рассудочность и саморекламу, любил только своего давнего друга Илью Голосова, но и ему не простил того, что пришлось уступить заказ на клуб Зуева на Лесной улице. Историки сходятся на том, что в архитектуре ему близок был единственно Франк Ллойд Райт, но Мельников слишком поздно узнал о его существовании, хотя и немногим позднее, чем сами американцы.
В 1938 он получил пожизненную пенсию и затворился от мира в своем знаменитом цилиндрическом доме на Арбате. Предпринимаемые им время от времени попытки вернуться в архитектуру успеха не имели, и он вынужден был довольствоваться ролью преподавателя. В 1960 годы о нем вспомнили и необычайно его полюбили, но старый мастер отказался кого бы то ни было благословлять.
Мельников вошел в профессию накануне Октябрьской революции, а навыки были воспитаны в старой школе. Его живопись, например, весьма добротна и понятна — что, кстати, и дало ему возможность зарабатывать на жизнь в конце 1940-х. Зато его архитектура действительно неповторима. Он не кокетничал, говоря: "Я никогда не мог проектировать такое, что наводило бы скуку. А неинтересным и скучным мне казалось все, что напоминало виденное".
Мельников предпочитал прием, трюк, подчиняя этому трюку удобство и рациональность, но упрямо доказывая, что его композиции как раз более чем удобны и рациональны. Не было другого человека, так украсившего архитектурные монографии. Его работы выглядят хрестоматийными иллюстрациями отвлеченных архитектурных тем. Кажется удивительным, что они могли появиться на улицах Москвы. Клуб Русакова, клуб "Каучук", клуб "Буревестник", автобусные гаражи, наконец, собственный дом, украшенный надписью на фасаде "Константин Мельников, архитектор", который он, разумеется, считал лучшим домом на свете ("Вы думаете, что я считаю себя гениальным? Нет, я архитектор — и это то же самое"). Более поздние его произведения — великолепные образцы архитектурных фантазий, но страшно подумать о том, что и они могли осуществиться. Ров глубиной в 16 этажей перед Домом Наркомтяжпрома на Красной площади — кошмар, хотя и весьма художественный кошмар.
Его композиции настолько смелы, что в нормальной системе архитектурной экспертизы не имели никаких шансов на осуществление, недаром с таким раздражением Мельников говорил о трусости "умников-экспертов". Но тогда, когда решение зависело от непрофессионалов, острота его предложений неизменно производила впечатление. Он умел превратить в архитектурный монумент рабочий клуб или рыночные прилавки, абсолютно не задумываясь о том, насколько это уместно. Руководители профсоюзов нажали на Моссовет, чтобы утвердить отвергнутый было проект клуба на Стромынке. Рабочий депутат отдал ему участок для постройки Дома Мельникова. Луначарский выбрал его парижский проект среди всех прочих. "Рабочий класс крепко ценит преданных ему специалистов", — писали Мельникову с Дулевской фабрики.
Споры вокруг его работ не утихают и теперь, хотя из области эстетики они давно перешли в область права. За наследие Мельникова борются между собой его дети, оспаривая знаменитый арбатский дом, возможность представлять вещи на выставках и распоряжаться принадлежащей семье частью архива. Спор этот бесконечен и, поскольку каждая из сторон, имея на то свои причины, чувствует себя единственно правой, весьма вероятно, неразрешим.
Государство не смогло защитить его работы, впрочем, не смогли их защитить ни частные лица, ни родственники. Хуже всего положение с частным домом архитектора на Арбате. Вот уже несколько лет он стоит под временной крышей, а государственные мастерские спорят с наследниками о том, как правильнее реставрировать прогнившие деревянные конструкции.
"Я материал презираю, — говорил Мельников. — Что значит материал в сравнении с формой. В моих постройках есть линия. Прошло полвека — никто этого не понял."
АЛЕКСЕЙ Ъ-ТАРХАНОВ