ЭПИГРАФ "Каждый убивает то, что любит"
Оскар Уайльд. "Баллада Редингской тюрьмы"
Опытный взгляд писателя и журналиста — великого чеха Карела Чапека — отметил как-то любопытную особенность вселенского менталитета. По его наблюдениям, "если в газете помещена речь министра, то не потому, что она лучше, важнее для души, чем Нагорная проповедь, а потому, что она, в отличие от Нагорной проповеди, была произнесена вчера. Кража шубы в кафе, право, не более сенсационна, чем отречение Наполеона, но она случилась вчера... Фантастический интерес к настоящему — одна из тайн бытия".
Классик чешской литературы творил не в самые спокойные для судеб Европы годы, и истина, которая просматривается за присущей ему изящной иронией, горька, а порой и трагична. И в 30-е, и в 40-е годы истоки едва ли не каждого события "вчера" уходят в бездны Истории. Более или менее отдаленной — уже не суть важно. И теперь, когда появляется повод поразмышлять о "вчера" нынешнем — ну хотя бы об отмечаемом в эти дни на родине Чапека пятилетии "бархатной революции" — память невольно уводит к политическим катаклизмам тех же 40-х. И как ни процитировать здесь товарища Сталина, заметившего всуе:" Тот, кто занимает определенные территории, тот и распространяет на них свою социальную систему". Распространенная после второй мировой войны по всей Восточной Европе "социальная система" окончательно рухнула ровно пять лет назад. В начале ноября пала Берлинская стена, обвалив, будто фишки домино, и соседние коммунистические режимы. 17 ноября 1989 года студенческие волнения начались в центре Праги. И чтобы на улицы вышли уже все пражане, достаточно оказалось лишь слуха о том, что в ходе разгона молодежной демонстрации полицией был убит один студент. Далее все произошло вполне мирно. Танков, как в 1968-м, не случилось. По поздним признаниям участников той "пражской весны", тогда в Чехословакии возобладала уверенность, что после XX съезда КПСС, наметившего некие коррективы "системы", ее можно корректировать и дальше, не сходя при этом с некапиталистического пути — словом, придать социализму "человеческое лицо". Не вышло: в 68-м советские танки за несколько дней придали этому "лицу" его прежний вид.
В 1989 году действовало уже иное поколение — не без рецидивов, но склонное порвать с системой навсегда. Ибо приходу многих из них предшествовала трагическая и романтическая одновременно пора диссидентства. Впрочем, и "инакомыслящие" составляли вовсе не однородную массу. На гребне "бархатной революции" всплыл Вацлав Гавел, провозглашенный первым президентом некоммунистической Чехословакии. И приход к власти именно его стал вполне надежной прививкой от коммунизма. На долю писателя, происходящего из более чем состоятельной семьи, владевшей до войны крупнейшей в Европе киностудией "Баррандов" и престижнейшим концертным залом "Люцерна", выпало счастье поработать плотником, покидать уголь в особой зоне для политзаключенных (почти пять лет), а тягу к театру удовлетворять, трудясь рабочим сцены. Быть может есть в этом и доля кокетства, но Гавел сохранил присущий ему с юности романтизм, если не сказать — идеализм. И чехов это одинаково восхищает и раздражает. В 1992 году, уже, казалось бы, зрелый политик в своих "Летних размышлениях" по-прежнему рассуждал об "идеальном и моральном" государстве, в котором "хорошо функционирующие воспитанные полицейские силы будут пользоваться уважением населения", а "во главе страны будет стоять седовласый профессор". Уж ему ли, Гавелу, диссиденту-романтику, не ведать о воспитанности полицейских! Кое-кто в Чехии сейчас склоняется к мысли, что именно идеализм и не позволил президенту вовремя заметить, что стремление словаков к вежливому разводу с чехами стало непреодолимым. Федерация распалась. Но Гавел вновь стал президентом — Чехии. Правда, теперь идеализм ему дозволен: власть его теперь ограничена, и в принятии наиболее важных стратегических решений лидируют уже прагматики. А их польские коллеги находят теперь возможным пенять даже самому Леху Валенсе — диссиденту-практику, сумевшему вернуть Польшу в цивилизованную Европу — на превышение полномочий. В Румынии, достопамятной осенью 1989 года последней в Европе отколовшейся от коммунистического блока, инакомыслящим стал вообще весь народ — по отношению к диктатору Чаушеску. И к власти пришли — и единственными из революционеров конца 80-х устояли до сих пор — диссидентствовавшие прагматики-партократы. В Венгрии и Болгарии от романтизма тоже уже и следа не осталось: это было вчера, теперь думы об ином. Ибо кто тогда, в 1989, мог даже в порядке бреда помыслить о том, что пять лет спустя родина "перестройки" (с нее-то революционеры и брали пример, за что до сих пор и упрекаемы радикалами) станет тягаться с Западом на всех уровнях, дабы хотя б притормозить присоединение вчерашних союзников по Варшавскому договору к НАТО.
Первой, как известно, выйти из ОВД запросилась Венгрия — в начале 1990 года. А на этой неделе она подписала соглашение о более тесном взаимодействии с НАТО. Подобные договоренности с НАТО имеет и Польша. И это уже не "Партнерство ради мира". Это куда значительнее — совместные военные программы и учения, создание центров подготовки кадров и прочее-прочее, что уже окончательно ставит точку в затянувшейся дискуссии Москвы и Брюсселя (там штаб-квартира блока): быть экспансии альянса или не быть. Быть! Ибо сие неизбежно. Это субъективное мнение. "Спор еще далеко не окончен", — это мнение официальное, выраженное вчера заместителем главы МИД Николаем Афанасьевским. По его мнению, расширение НАТО за счет Восточной Европы — это путь к "новым тупикам". По его словам, Россия налаживает сотрудничество с НАТО "не для того, чтобы на карте Европы появились новые разграничительные линии". Замминистра надеется, что "наши партнеры как в НАТО, так и в восточноевропейских странах просчитают все позитивные и негативные последствия расширения альянса". Оправдаются ли эти надежды, станет ясно уже через пару недель: сейчас и в Европе, и за океаном говорят об одном — о предстоящих в начале декабря высоких форумах Западноевропейского союза и СБСЕ. Об этом же — в рамках обсуждения боснийской проблемы — вел на этой неделе речь в Париже и Андрей Козырев (см. материал на этой же странице).
Компромиссы — едва ли не единственный шанс, оставшийся у Запада и России. Ибо новая разграничительная линия в Европе — пусть пока еще пунктирная — уже пролегла. А противостояние — как альтернатива компромиссу — не выход. И пока это понимают во всех крупных столицах мира. Хотя иной раз и поигрывают мускулами: особенно когда давит оппозиция. Но это — азбука дипломатической игры. Вчера (после поражения демократов на выборах 12 декабря 1993 года) советники Билла Клинтона призывали его наводить мосты с умеренной оппозицией Ельцину; сегодня (после поражения партии Клинтона на промежуточных выборах) советники Бориса Ельцина рекомендуют ему срочно подружиться с республиканцами. Тогда же, после 12 декабря, в США вполне приняли новые правила игры российской дипломатии, неожиданно заговорившей с Западом жестко (давили ультра-патриоты из Думы). Сегодня лишенный поддержки конгресса Клинтон сам изучает основы дипломатического языка оппозиции и идет на конфликт не только с Москвой, но и союзниками по НАТО. Но Борис Ельцин, находящийся под оппозиционным прессом не менее тяжелым, чем его заокеанский коллега, тоже вынужден играть свою игру: и его внешнеполитический новояз стал жестковат (в МИД вообще заговорили о недопустимости "крена на Запад").
При этом все как бы все понимают — у каждого, мол, свои сложности, но договориться сумеем. Только в каждой игре есть свой азарт — не увлеклись бы. Урегулирование боснийского конфликта, в которое вовлечены и НАТО, и Россия, — пробный шар, который прокатывают дипломаты-оппоненты дабы выяснить, как строить отношения дальше. Как договорятся западноевропейцы и США — решать им, и тут возможны варианты. У России же, сделай она (не дай Бог!) всерьез ставку на противостояние, вариант может быть лишь один. Романтический. По Петрарке: "Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не больно".
НАТАЛЬЯ Ъ-КАЛАШНИКОВА