Ровно через месяц, 19 декабря в Доме архитекторов жюри присудит премию Букера за лучший русский роман прошлого года. Последним из шести соискателей в списке значится имя писателя из Саратова Алексея Слаповского. О его романе "Первое второе пришествие", опубликованным в журнале "Волна" в ##8-9 за прошлый год, пишет НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ.
Известная странность этого произведения заключена уже в его заглавии. Правильнее было бы назвать роман — "Второе первое пришествие", поскольку речь в нем идет о том, как в городке Полынске, где-то в Средней полосе объявляется Иисус Христос. Но не вершить Страшный суд в соответствии с Откровением. Спаситель рождается в семье плотника у матери по имени Мария,— и дальше по евангельской канве. Таким образом повторяется Первое пришествие, а не свершается Второе.
Впрочем, повествование начинается с Иоанна. Поскольку о его рождении в Евангелиях сказано скупо, то автору приходится заполнить этот пробел: его Иоанн-Креститель по имени Иван Захарович рождается в семье железнодорожника, и в результате некоторых обстоятельств, в меру остроумно сочиненных, растет дурачком. Что понятно, ибо "блаженны нищие духом". Столь же вольно развивается сюжет и дальше. Полынский Христос именуется Петрушей Салабоновым, растет драчуном и жуиром, впрочем, очень добродушным, спит с девками, а заодно со своей родной теткой по имени Катерина; проявляет недюжинные способности экстрасенса, в железнодорожном буфете обращает водопроводную воду в сорокапятиградусную водку, сожительствует со вдовой некоего Лазарева, которого ему не удалось воскресить, выступает в клубе в качестве гипнотизера и целителя, насилует несовершеннолетнюю девушку по имени Маша (во всех четырех евангелиях этот эпизод не имеет ни прямого, ни косвенного аналога), попадает в тюрьму и, натурально, оказывается распят шпаной из поселка Грабиловка.
Если к этому добавить, что городскому дурачку Ивану Захаровичу отрывают голову, а тело Петруши исчезает из городского морга, то вы легко догадаетесь, что это саратовское "забавное евангелие" кончается Воскресением. Означает сей сон, что погряз Израиль во грехах, но не потеряна надежда на Спасителя.
Было бы ошибкой полагать, что автор выдал лишь атеистический фельетон в духе Демьяна Бедного, не те времена (хотя православному эта игра ума наверняка покажется, в лучшем случае, сомнительной). Напротив, авторские намерения вполне серьезны, хоть Слаповский и позволяет себе изредка похохатывать сквозь невидимые миру слезы над мерзостями русской жизни. Автор, скорее всего, уверен, что сочинил не сатиру, а мифологическую прозу в манере магического реализма,— в полном соответствии с нынешней российской литературной конъюнктурой.
Позволим себе заметить, однако, что мода на прозу этого рода несколько запоздала и сугубо провинциальна. Со времен появления "Улисса" мифологическая проза занимает в литературе полноправное место рядом, скажем, с реалистической, а колебания читательского спроса на то и другое незначительны. С тех пор манера, которую выбирает тот или иной автор, зависит лишь от творческой необходимости, а не диктуется намерением поразить воображение неискушенного читателя. Не тревожа тень Булгакова, заметим, что еще 70-е годы в ЛГ председатель нынешнего Букеровского жюри Лев Аннинский развернул дискуссию о "мифологизме" в прозе, сам он предпочитал тогда Толстого (между строк следовало читать — Солженицына).
В Москве с конца 80-х шла комедия "Снег. Недалеко от тюрьмы", рассказывающая историю Благовещения в манере средней между мистерией и вертепом, и тоже снижающая евангельский материал. Возможно, оттуда и заимствовал Слаповский известную игривость, вполне, впрочем, в комедии уместную. С другой стороны, и роман Чингиза Айтматова "Плаха" появился не вчера, в нем тоже описывались страсти новоявленного Христа, и именно Айтматов, возможно, навеял нашему автору обличительный пафос. Впрочем, возможно, что Слаповский свою тему и манеру усвоил "из воздуха", самостоятельно, поскольку сегодня как никогда справедливо переиначить пословицу так: плох тот прозаик, что не хочет стать метафизиком.
Слаповский смел в этой вещи. Джойс не рискнул бы, скажем, написать, что другие персонажи обращаются к Леопольду Блуму, не лукавя, — Улисс. А если б рискнул, то наверняка не прослыл бы мировым гением. Слаповский рискует, и многие его персонажи, не обинуясь, называют Петрушу Христом. Помнится, Сергей Аверинцев в давнем интервью ЛГ о "Плахе" Айтматова деликатно заметил, что не стоило бы использовать библейские аллюзии писателю, который способен утверждать, что жена Пилата обращалась к мужу — Понтий. Слаповский способен и не на такое. Скажем, он описывает сорокадневное пребывание Христа в пустыне и три дьявольских искушения в манере, близкой стилистике "Трое в лодке, не считая собаки". Хотя Джером писал посмешнее.
Многие нынешние критики, зачастую весьма едкие и нелицеприятные, называют Слаповского едва ли не ведущим прозаиком новой генерации. Искренне называют, будем надеяться. Что они имеют ввиду — Бог весть, во всяком случае, Слаповский примерно плодовит. В "большом списке" Букера он был представлен сразу тремя вещами, тогда как все без исключения его соперники опубликовали за год лишь по одной. Быть может, именно этот факт поразил воображение жюри. Каемся, двух других романов Слаповского мы не читали и вряд ли прочтем, доверяясь вкусу уважаемых экспертов: можно представить, что написано там, если этот роман ими признан лучшим из трех.