В московском ТЮЗе состоялась премьера спектакля "К. И. из 'Преступления'" — история Катерины Ивановны Мармеладовой в пересказе Даниила Гинка и постановке Камы Гинкаса. Рассказывает АЛЕКСАНДР Ъ-СОКОЛЯНСКИЙ.
"К. И." — уже третий спектакль по Достоевскому, поставленный Гинкасом в стенах московского ТЮЗа. "Записки из подполья" делались на сцене, "Играем 'Преступление'" во флигеле театра, нынешняя премьера начинается в фойе верхнего этажа и продолжается в "Белой комнате" — репетиционном зале на 50 мест. Пространство действия сужается, но одновременно сгущается, конденсируется само театральное действие.
"К. И.", монолог полоумной Катерины Ивановны Мармеладовой (текст собран, выстроен и досочинен Даниилом Гинком, сыном режиссера) — самая лаконичная и, может быть, самая цельная режиссерская работа Гинкаса из виденных мною. Страстно и сосредоточенно обрисовывается безысходность человеческой жизни, режиссер чурается избыточной изобретательности. Гинкас, мастер пронзительно ярких, иногда провокационых театральных метафор, в этом спектакле скуп на эффекты как никогда. Единственный броский жест он приберег к финалу: опустившись с потолка, в пространстве зависает белая лестница, и умирающая женщина цепляется за нее, раскачивается на ней яростно и радостно, почти сладострастно, выкрикивает: "Пустите меня! Давай! Это я, я! Пустите!" — лестница же тупо упирается в потолок. Жутковатой эмблемой сомнительного спасения — неотворенными вратами в Царствие Небесное — спектакль заканчивается, и свет в зале гаснет.
Я сказал "в зале", а не "на площадке", поскольку на всем протяжении действия зрительское пространство освещено и подключено к игровому. Актриса Оксана Мысина, играющая К. И., не только работает глаза в глаза с залом, но задает вопросы, требует ответов, раздает зрителям приглашения на поминки и имена героев Достоевского: вы не Родион Романович? и не Петр Петрович? (Любо-дорого было посмотреть, как она нацепила траурную повязку на рукав замминистра культуры Михаила Швыдкого — тот, впрочем, не смутился нимало.) Зрителям в спектакле Гинкаса отведены роли "чужаков на похоронах". Вроде бы званы, но отнюдь не близки. Положение довольно скользкое, неловкое.
Эмоционально атаки Оксаны Мысиной агрессивны и заразительны, но отозваться на них, подыграть кажется почти невозможным, неправильным. Гинкас и его актриса диктуют залу позицию мучительного невмешательства в происходящее. Иногда почти невыносимо глядеть, как изламывается, хорохорится, срывается (или хуже того — веселеет) обреченная К. И., как корежит ее нищета и безумие, но права отозваться, пособолезновать в открытую человек, сидящий в зале, лишен. Все, что он может, — лишь разделить ощущение беспомощности.
Тему безумия Оксана Мысина играет как тему заезженной, перескакивающей памяти, мыкающейся в двойном неустройстве, жизненном и душевном. Блуждающий, точнее, перебрасывающийся взгляд, острый, но не цепкий; дерганная птичья повадка; точки, рвущие фразу, где ни попадя. И еще — замечательный подбор деталей, останавливающих внимание. Они, без сомнения, подсказаны режиссером: Кама Гинкас умеет расслышать отчаянный вопль вещей, поставить бытовой штрих на грань гротеска. Эта мятая нищенская картонка, повешенная на грудь, эти дикие обмотки на ногах, гребешок с выломанными зубами или анахроническая фотка 3 х 4, завернутая в старую газету — как будет К.И. топтать ее каблуком, вспоминая мужнину смерть: раз! да! ви! ло! — одичало, убийственно, бесподобно.
Еще немного, и кажется, что в зале вспыхнет женская истерика. Гинкасу легче легкого было бы спровоцировать нервный всплеск, но он сознательно ведет игру по краю надрыва, хранит дистанцию с залом, не позволяет впасть в "достоевщину". Он слишком давно занимается этим автором, чтобы не знать, как болезненны и опасны прямые контакты, и вовремя включает остраняющий юмор — наподобие тормоза. Гинкас же занимается анатомированием "Жизненной правды", его натурализм фантастичен и подстрахован искусной игрой знаков. Это позволяет не только увлекаться метафизическими ходами, но даже испытать чувство раздавленности, оставаясь невредимым.