В конце минувшей недели на сцене Театра имени Моссовета Мастерская Петра Фоменко показала "Балаганчик" в постановке Ивана Поповски. Это была московская премьера. Европейская прошла в мае на сцене парижского театра Odeon. "Балаганчиком" завершался театральный "Русский сезон" в Париже.
Давно уже премьера не ожидалась театральной и околотеатральной Москвой с таким нетерпением и ревнивым беспокойством. Театр рождался из учебного курса буквально на глазах у всех. Становление Мастерской было скорым, успех — громким, искренним болельщикам и доброжелателям не знали числа. Поэтому в большую международную жизнь путь был прост: французский продюсер увидел в Москве чудесное цветаевское "Приключение", поставленное Поповски. Провожали с гордостью и с опасливыми напутствиями — как "домашних" детей в чреватую соблазнами, но щедрую на шансы столицу. Из таких поездок обычно возвращаются в отчий дом или не скоро и победителями, или скоро — но с синяками.
У тех, кто был в курсе французских дел, допытывались, как прошло там. Прошло ровно. Кто-то из критиков ругался на чем свет стоит, кто-то приветствовал, кто-то уважительно размышлял, списывая свое недоумение, как водится, на загадочность русской души. Так что вернулась Мастерская быстро, но без травм. Правда, на московской премьере видевшие спектакль в Париже сетовали: и свет здесь не тот, и вроде сцена других размеров. Дело, конечно, не в этом.
Поставленный на заказ, спектакль Поповски — не удача и не провал. Воспоминания о нем похожи на слайд-фильм. Взгляд зрителя невольно фиксирует, словно стоп-кадры, красивые мизансцены. Их немало. Режиссер вместе с художником Владимиром Максимовым позаботились о том, чтобы сотворить приятное для глаз зрелище. Когда заканчивается первая сцена (к слову, не удавшаяся совершенно, никак не решенная и потому играемая по-студенчески банально) и занавес, изображающий стену кабака, уплывает вверх, из черноты проема возникает белоснежный асимметричный павильон на наклонном подиуме. В искривленном игровом пространстве потом начнут появляться группы персонажей то в белых костюмах, то в черных, то в пестрых, карнавальных. Они будут кружиться в танцах, продуваться порывами ледяного зимнего ветра, бродить поодиночке и группами, ритмично покачиваться, застывать в оцепенении, тесниться, образуя некое многоголовое и многорукое существо. Пластическая партитура спектакля не лишена прихотливого изящества и изобретательности. Улетающая к колосникам мебель, подтягиваемые в бездонное небо марионетки, будто нанизанные на бесконечную нить, падающий снег — уютно-таинственный за окнами кабачка и слепящий, сухой "на улице", размыкающаяся задняя стена павильона, за которой бездонная бархатная ночь с желтыми фонарями, — это приятные свидетельства того, что и пространственная партитура рождалась не в один день. Запоминается эффектный финал: персонажи прорывают бумажные перегородки, исчезают в никуда, а через сцену, мимо трепещущих на ветру обрывков, спускается в зрительный зал таинственная Незнакомка. Картинки, способные с равной силой порадовать и Москву, и Париж.
Замысел был дерзким. После Мейерхольда Блок на театре не давался никому. Однако разговоры о его несценичности — удел филологических семинаров. Поповски и Дмитрий Эсакиа, соавтор инсценировки, объединили в одном спектакле "Балаганчик" с "Незнакомкой", пообещав в подзаголовке "лирический театр Александра Блока". Нет оснований утверждать, что скомпонованы маленькие блоковские пьесы наобум. Но в спектакле правомерность именно такой композиции никак не доказана. У режиссера, к сожалению, не нашлось убедительной скрепляющей идеи или приема (как в "Приключении"), оправдывающих драматургический замысел. Допустим, срифмовать Поэта из "Незнакомки" и Пьеро из "Балаганчика" (это самый очевидный из знаков спектакля) столь же закономерно, сколь недостаточно. Сценический сюжет постановки остается непроясненным; возможный смысл томится где-то внутри, лишенный средств выражения. Поэтому бесстрастный спектакль скользит по поверхности, обнимая и покрывая замаскированную пустоту. Нам предложено оглядеть со всех сторон и повертеть в руках дорогую игрушку, сделанную с трудом, но не из художественной потребности. Отсюда и невнятность в чтении стихов, и нескрытые сомнения актеров, не понимающих смысла своих задач и потому тушующихся. Они к этому не привыкли. Только в третьем видении "Незнакомки" "фоменки" оттаивают, становятся похожи на самих себя, начинают играть свой спектакль. Вот тут и становится понятно: несмотря ни на что кредит расположения, по заслугам выданный им московской публикой, не исчерпан и теперь.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ