Дебют Бруно Дюмона стал сенсацией, второй фильм принес славу живого классика. В однообразный, но беременный самым диким насилием быт городка Байель, что в депрессивной Северной Франции, между Лиллем и Дюнкерком, он всматривался с эпической отстраненностью и какой-то бесчеловечной человечностью. Его причислили к набиравшему тогда силу "новому реализму" в духе датской Догмы, но другие реалисты ставили камеру на уровне человека, Дюмон же возносился над миром. Впрочем, "Жизнь Иисуса" еще могла сойти за физиологический очерк нравов. Дюмон следил за юным Фредди (Давид Душе) и его неприкаянными корешами. Гонки на мопедах, приступы эпилепсии, визит к умирающему от СПИДа другу, игра в городском оркестрике. Секс в полях с Мари (Маржори Коттрель). Неимитированный, на крупном плане — в 1997 году это еще было внове. Столь же обыденный конфликт с арабом Кадером (Кадер Шатур), увенчивающийся зверской расправой. Тут-то и происходило чудо, причем для Дюмона, как настоящего мистика, чудо необъяснимо и бессмысленно, не несет никакого морального смысла. Беглый убийца купался в лучах солнца, словно озаренный благодатью. Герой стал больше зрителя, больше человека. Так, в "Человечности" на весь экран раскинулось мощное пролетарское влагалище Домино (Северин Канель) — великолепный перенос на экран "порнографической" картины Гюстава Курбе "Исток мира". Выход в метафизическое пространство Дюмон завершил в этом фильме, где прекрасные и унылые поля таили искромсанный труп ребенка. Ищущего убийцу лейтенанта Фараона де Винтера (Эммануэль Шотте), жившего по иронии судьбы на улице имени Фараона де Винтера, своего предка-художника, критика сравнила с князем Мышкиным. Импотент и педант одержим невыносимым состраданием к любому человеческому существу. Рыдая в приступе бессильного сочувствия, заключает в объятия и дилера на допросе, и друга, которого только что уличил в убийстве девочки, и подругу убийцы, которой сообщал о его аресте. Спустя семь лет Дюмон во "Фландрии" вернется в те же края, чтобы увести таких же незамысловато-таинственных героев в столь же бессмысленные пески некой гуманитарной войны.