Футбольная сборная России в полуфинале чемпионата Европы проиграла испанцам со счетом 0:3. Специальный корреспондент "Ъ" АНДРЕЙ Ъ-КОЛЕСНИКОВ полетел на этот матч, чтобы рассказывать о триумфе внукам, а вчера его пришлось долго убеждать, чтобы он рассказал о разгроме читателям "Ъ".
В Вене самолеты в день игры без договоренности за две недели уже не сажали, но принимал аэропорт в Линце, в 150 километрах от Вены. Водитель нашего микроавтобуса был немцем. До начала матча было два часа, но водитель никуда не торопился. А чего ему было торопиться: сборная Германии давно в финале. Но на дороге были люди, которым был смысл поспешить: нас начали обгонять машины, из окон которых во все стороны нахально торчали испанские флаги. У нас тоже были флаги, и уж, конечно, не испанские. Но наш водитель объяснил нам, что этим-то терять нечего, потому что как приехали, так и уедут, а его заштрафуют насмерть, если мы высунем древко хоть на полпальца.
Но в какой-то момент нам стало плевать на его штрафы, и российский штандарт показал себя из окна нашего автомобиля.
Я не знаю, это ли послужило причиной автокатастрофы на автобане. Надеюсь, что нет. Думаю, что испанцев не так уж просто было деморализовать. По крайней мере, я себя так успокаивал потом.
Когда до Вены оставалось 25 километров, одна машина с испанцами прямо перед нами врезалась в ограждение. Ее очень сильно помяло. Четыре болельщика могли уже никуда не торопиться. Кое-кто в нашей компании сразу начал приписывать эти минус четыре болельщика на стадионе себе как личную заслугу, но скорее уж тогда это была победа русского флага. Впрочем, до Вены эти испанцы добрались гораздо быстрее нас: уже через три минуты на дорогу приземлился вертолет и эвакуировал их всех.
Но на дороге испанских болельщиков осталось, увы, все-таки больше. Правда, при въезде в Вену ситуация стала меняться в лучшую сторону. Все больше стало попадаться машин с торчащими, как колья, древками российских флагов. И на улицах родных лиц, от которых порою, что уж тут скрывать, тошнит в Москве, становилось все больше и больше. Только сейчас каждый из них был для меня просто на вес золота.
Более того, скоро ситуация приняла какой-то уже просто критический характер. Вену бороздили бело-сине-красные машины в таком же, по-моему, количестве, как после победы российской сборной над голландцами по Тверской. (Такого количества наших флагов здесь не было, уверен, даже когда ее освобождали в 1945-м.) И так это все было духоподъемно, и такие светлые лица я видел кругом (и не потому, что пили светлое... честное слово, не потому...), что ни я, ни они даже мысли не допускали, что со всеми нами может стрястись какое-то горе или хотя бы несчастье.
Еще, оказывается, было у нас полчаса, несмотря на аварию на автобане, и мы зашли перекусить в ближайшее кафе. Здесь нас встретили парни из Екатеринбурга.
— Дождались! — закричали они, увидев-то нас, но не нас имея в виду.
Они ждали сегодняшнего дня уже две недели, не пропустив ни одной игры сборной на чемпионате, и победа им нужна была сегодня, а главное — 29 июня, в финале. У них больше не было никаких сомнений ни в чем. Сборная, столько лет показывавшая игру, которая могла бы уничтожить, растоптать их любовь к ней, за эту неделю стала их вечным кумиром и смыслом их жизни.
Они, клянусь, ничего не пили, кроме кофе. Они хотели быть трезвыми в этот день.
— Вы что, даже не допускаете, что можете проиграть? — спросил я их.
— Допускаем,— сказал один.— Но эта сборная если и проиграет, то так, что ею можно будет гордиться. Наши потомки будут гордиться ее игрой. И потомки австрийцев будут гордиться! Но она не может проиграть!
Я хотел спросить, будут ли гордиться ею потомки испанцев, но я уже слишком любил этих екатеринбуржцев, чтобы задавать такие вопросы.
Мы спросили, как лучше проехать к стадиону, раз они тут все знают. Они сказали, что к стадиону на машине уже не проехать и что надо ехать на метро. Пять станций, десять минут.
Еще через три минуты мы были в метро. Уши закладывало не от рева поездов, а от рева трех испанцев, которые стояли у входа на эскалаторы и ревели как их быки, смертельно раненные на корриде. Я подумал, что рев этот все-таки преждевременный и что такому реву никто не удивится через полтора часа. А сейчас они, как я понял, просто искали потерявшегося товарища.
Я уточнил у одного австрийского полицейского нужную нам ветку.
— Да можно на русском,— засмеялся этот русский парень.— Вообще-то ветка U-2, остановка так и называется "Штадиум", но вам лучше туда не ездить. Ее только что заблокировали. Наплыв людей... Езжайте по другой ветке, станция называется... сейчас скажу... там до стадиона идти минут десять. Победа будет за нами!
Я и так уже ничему не удивлялся, а уж в этом-то вообще был уверен. А вот здесь вагон был заполнен испанцами, которые раздавали австрийцам какие-то свои разрисованные бумажные шапки. Вежливые австрийцы шапки брали, так же вежливо и аккуратно складывали их в несколько раз и засовывали в карманы. Что-то у них было к этим испанцам. Что-то такое, чего бы я не хотел, чтобы было к нам.
И ничего у них не было к нам, кроме искренней радости узнавания. Нас сдержанно (а нас выдавали, кроме других внешних данных, красные футболки с надписью во всю спину RUSSIA), чтобы не обратили лишнего внимания испанцы, хлопали по спинам, подбадривая и отправляя в последний бой с предпоследней остановки.
Перед самим стадионом были кордоны и кордоны полицейских. Не пропускали никаких машин. Вообще никаких. Проехал только один черный джип, и я понял, почему: за стеклом у него была табличка с коротким, но таким емким словом GAZPROM. И я не удивился. Я не удивился, если бы и узнал, что подземные хранилища газа, о строительстве которых "Газпром" договорился с Австрией, прямо под этим стадионом сейчас и залегают, обеспечивая австрийскому бизнесу и российскому футболу уверенность в завтрашнем дне.
Мы успели на стадион, и я почувствовал, что тут что-то не так. Или наоборот, все слишком так. Это были какие-то просто "Лужники". Здесь везде были русские. Это был правда наш стадион. Наши флаги, наша речь... Я почти не видел испанцев. Зато я везде натыкался на знакомых. Многих из них я давно не встречал и рад был бы, как говорится, поболтать, но дело было превыше всего.
На трибуне готовились протестовать против расизма, на сиденьях лежали голубые жилеты, их следовало вовремя надеть. Нельзя сказать, что это так и случилось.
Потом все пели гимн. Его нельзя было не петь, такая вот странная была обстановка. Вот нельзя, и все. Слова шли на этот раз то ли из сердца, то ли бегущей строкой на табло, и многотысячное караоке сотрясало стадион.
Потом я услышал звуки военного оркестра и под барабанную дробь родное: "Нас ждет огонь смертельный..." Барабанщицы и сами не подозревали, как близки они были к истине...
За несколько секунд до матча я увидел, как один человек, выставив перед собой четыре полулитровых пластиковых стакана с пивом, лихорадочно пил из каждого по глотку. Стремясь успеть до стартового свистка.
— Да не торопись ты,— сказал я ему,— это надо видеть трезвым.
— Да я увижу,— сказал он.— Просто поставить некуда: все равно собьют. Надо успеть выпить. А так-то пиво безалкогольное. Другого не продают.
Все шло как надо, пока не начался матч.
За нами сидели ветераны российского футбола. Один, прямо за мной, переживал за Аршавина:
— Андрюха мысленно уже в "Барселоне"... А зря... Ох, зря... Вот этого я и боялся...
Эти люди за нашими спинами боялись всего — и правильно делали. Ибо то, что мы увидели на поле, стало внушать не просто страх, а настоящий ужас. Минут через десять после начала матча по полю ходила советская команда. В ней была защита Бышовца, полузащита Романцева и нападение Ярцева. Все эти люди в свое время потренировали нашу сборную, и вот теперь она во всем своем блеске играла так, как они ее научили. Вот почему, черт возьми, именно в этот день они решили отдать должное их урокам?! Хотелось плакать от того, что я видел, потому что было ясно: это конец. Потому что очень скоро все, что я чувствовал, было мучительно похоже на то, что я чувствовал десятки лет: они играли и проигрывали, а ты надеялся на чудо. А его не было.
Я с трибуны смотрел на главное наше чудо, Гуса Хиддинка, и понимал, что сегодня это — чудо в перьях. Он медленно ходил вдоль бровки, уходил к скамейке запасных, возвращался — и таким до обидного прогулочным шагом, что я вдруг осознал: да он же все понял и ничего не может сделать. Чудес не бывает.
Хотелось не видеть всего этого — и нельзя было не смотреть. Они перестали бегать — и у меня тоже отнялись ноги.
Я смотрел на людей вокруг меня. На их лицах застыла какая-то тупая детская обида: за что? Что сделали мы всем этим 11 игрокам? За что они это сделали с нами? Почему не играют? Да они же играли еще несколько дней назад!
При этом счет был 0:0. Перерыв. Подходя к туалету, я услышал, как болельщики потрясенно говорят между собой:
— Ты видел, Абрамович зашел в сортир?! Один! Сам Абрамович!
Им как будто не верилось, что Роман Абрамович, владелец "Челси", как простой смертный может зайти в туалет, где уже застряли, каждый на несколько минут, сотни полторы людей. Так раньше не верили, что генсек Леонид Ильич Брежнев тоже ходит в туалет.
Но тут Роман Абрамович вышел из туалета. Я спросил его:
— Страшно вам?
— Что проиграют? — переспросил он.— Есть немного. Но еще не очень плохо все.
Он был прав. Второй тайм был гораздо хуже. Российские сектора просто потеряли дар речи. Испанцы разминались на нас, как будто берегли силы для финала и даже, казалось, жалели, что жребий выбрал им такого слабого соперника, с которым и время нельзя считать не напрасно проведенным.
Было ужасно тоскливо и стыдно — не то что за эту игру, а за это их генетическое безволие, так легко передавшееся и нам. Все сидели, окаменев, а потом, после третьего гола, некоторые нашли в себе силы уйти.
Самое обидное — испанцы не так уж и радовались этой победе. А чему тут и в самом деле радоваться — еще один раз выиграли у русских.
После матча мы сидели в австрийском пивном баре, и молодой финн подходил к нам с бутылкой водки в кубиках люда, наливал ее в стаканы из-под пепси и, виновато улыбаясь, протягивал нам. Больше всего он удивлялся потом, что все эти стаканы так и остались нетронутыми. Видимо, он в этот момент только осознал глубину и величие этой трагедии, кивнул и тихонько отошел от нас.
Австрийцы жали нам руки и играли самую веселую музыку, какая у них только была. Через некоторое время на них было тоже жалко смотреть. И мы ушли, чтобы не портить людям праздник футбола.
Последнее, что я услышал в это утро перед входом в отель от двух прохожих на улице под проливным венским ливнем, превратившим всех нас в начинку для штруделя:
— Да ладно, 1 июля уже "Спартак" (Нальчик) с "Зенитом" играет...
Они еще не знали, что этот матч перенесли. Жалко, что не навсегда.