Двухтомник Генри Миллера, вышедший в Санкт-Петербурге и появившийся на прилавках книжных магазинов обеих столиц, включает, кроме "Тропика рака", еще два до сих пор не известных русскому читателю романа. Комментирует НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ.
Генри Миллер, американский писатель немецкого происхождения, останется, пожалуй, самым вызывающим автором нашего века. Скандальные романы Лоуренса в Англии, Селина, Виана, Жене во Франции, Набокова, Керуака, Берроуза в Америке кажутся лишь поздними отзвуками миллеровского взрыва традиционных литературных норм.
Трехтомник содержит трилогию "Благостное распятие" — центральную в творчестве писателя. Все три романа написаны в тридцатые годы. Действие первого из них, "Sexus", происходит в Нью-Йорке начала 20-х годов. Содержание можно изложить языком аннотации: герой Миллера Генри Миллер — подвизающийся мелким клерком начинающий писатель; он женат, имеет дочь, ему под тридцать, он перебивается от зарплаты до зарплаты, то и дело занимая деньги, и до одури изменяет жене; однажды в ночном танцзале он встречает двадцатипятилетнюю Мону, влюбляется, бросает семью и переезжает к новой любовнице. Весь роман — история того, как, страстно любя, герой не в силах изменить своим привычкам и продолжает предаваться коитусам с любой встреченной женщиной; в финале он теряет Мону, что становится для него настоящей трагедией. Текст состоит из многочисленных сексуальных описаний, прослоенных многословными философскими монологами героя-рассказчика. Это самый прямолинейный миллеровский роман: секс в нем брутален и тяжеловесен, описания реалистичны и весьма конкретны, рассуждения героя подчас слишком красноречивы. Но автору удается вскрыть метафизику сексуального поединка — расплывчатость понятий подчинения и подавления — и многое сказать о "странностях любви". Пожалуй, в этом смысле это самая психологичная и традиционная миллеровская книга, нарушающая нормы лишь подробными описаниями гениталий.
Трилогия построена на повторении тем. В третьем романе, "Тропик Козерога", Миллер возвращается в Нью-Йорк своей молодости и к теме любви своего героя к той же Моне. Этот роман — наиболее изощренный в трилогии с точки зрения письма, что не является, конечно, синонимом качества. Миллер в нем мифологизирует любовь героя и саму героиню. Она предстает в финале воплощенной Америкой "с половыми признаками", пройдя ряд превращений; текст по-прежнему полон рассуждений и отступлений, но это уже как бы сакральные, заклинательные тексты; сам же коитус, которому по-прежнему отведено центральное место, возвышается до ритуала.
Однако прославился Миллер средним романом трилогии, известным нашему читателю по переводу в "Иностранке", — "Тропиком Рака". Действие его происходит в Париже. В отличие от первого и третьего романов, пафосом бытия героя становится не писательские рефлексии на фоне все новых эротических приключений, но мучительное переживание потерянной любви, оставшейся на утерянной, быть может, навсегда, родине. Этот прием дает всему тексту перспективу: место прямых описаний страсти занимают не конкретные воспоминания, но постоянно мучающая героя боль утраты; его все новые и новые связи приобретают от этого смысл мести и женщинам, и себе самому; с любовной темой переплетается тема изгойства; и все вместе делает книгу исполненной драматизма и динамики. К тому же Париж в "Тропике Рака" занимает куда больше места, чем Нью-Йорк в двух других романах — Миллеру в этой книге удалось описать "столицу мира" так, как не смог ни до него, ни после ни один француз (нечто похожее, пожалуй, можно найти только у Газданова — если говорить о Париже, и у Виана в его описаниях Нью-Йорка), а из американцев — разве что Хемингуэй в "Фиесте" и "Празднике".
Хемингуэй здесь упомянут не случайно. Миллера много раз сравнивали с ним, опубликовавшим "Фиесту" на восемь лет раньше появления "Тропика". И соответственно на то же число лет раньше прославившегося, хотя он был моложе Миллера тоже лет на восемь. Однако с течением времени Генри Миллер сделался не менее, если не более культовой фигурой, и его портреты висели на стенах комнат американских кампусов 60-х не в меньшем, надо полагать, количестве, чем в советских общежитиях студентов знаменитый портрет Хемингуэя — в свитере и с бородой.
Однако этим — да еще описаниями парижских кафе — сходство между этими авторами заканчивается. Стоицизм героев Хемингуэя ничем не напоминает воспаленное одиночество героя Миллера. Темы мужественности, "солдатской чести", "мужчин без женщин" и "победителя, не получающего ничего" в сравнении с миллеровским цинизмом, тягой к парадоксам, с откровенностью за гранью пристойности кажутся весьма наивными, а сам образ нобелевского лауреата почти китчевым. Миллер "сделал" литературу века, зарядив ее ощущением "конца эпохи". Его имморализм и индивидуалистический бунт ничем не напоминают хемингуэевский эскапизм (будь то коррида или ловля форели), но есть реакция на "восстание масс", на "бессмертную пошлость" века, на индустриальный бум и омертвение чувств человека среднего класса. Его герой, носитель колоссальной энергии, эротической и интеллектуальной, никак не хемингуэевский герой, отягощенный комплексами старомодной чести, но "гангстер духа", человек без намека на предрассудки, вор, пленник слепого либидо, безжалостный соглядатай и беспощадный аналитик. И этот образ миллеровского героя оказался пророческим, тогда как "Старик и море" остались пасторалью из уже забытого постиндустриальной эпохой золотого века.