К стошестидесятилетнему юбилею знаменитого английского художника, поэта и общественного деятеля Уильяма Морриса в Художественной галерее Виннипега открылась выставка "Уильям Моррис и его круг".
Уильям Моррис ненавидел уродство. Уродство окружающих его вещей, порожденных бурно развивающейся английской промышленностью, и уродство человеческих отношений как результат развития капитализма были ему одинаково ненавистны. С присущей ему энергией и феноменальной работоспособность Моррис активно боролся с уродством как художник и как социалист. Этому и посвятил жизнь. Идеи, которые он не столько выдвигал, сколько подхватывал, лозунги, которые он формулировал ("Искусство народа и для народа", "Коммерция для человека, а не человек для коммерции"), волновали умы и в родном ему XIX веке, и в следующем. В некотором смысле с Морриса и начался ХХ век с его идеями тотального дизайна и архитектуры, перестраивающей мир в соответствии с новыми социальными преобразованиями. Правда, сам он не имел и малой доли тех демиургических претензий, которые овладевали умами его дальних последователей и будущих коллег, проектировавших и строящих дома и города для осчастливленного новым социальным устройством общества.
Вместе с прерафаэлитами Моррис боготворил средневековье, когда ремесло еще не отделилось от искусства и у каждой создаваемой ремесленником вещи был шанс родиться прекрасной (у вещи, произведенной на потоке бездушной машиной, этого шанса не было). Морриса принято причислять к пионерам дизайна, но непосредственно дизайном он занимался мало, хотя и создавал рисунки для обоев, ковров машинной выделки и тканей. Главной его страстью было возрождение ремесла и привлечение художников к непосредственному внедрению искусства в жизнь — созданию книг, гобеленов, мебели, витражей, интерьеров. Дизайнерское "пионерство" Морриса заключалось прежде всего в том, что он занялся проектированием нового стиля жизни, целесообразного и простого, соответствующего высоким эстетическим и этическим нормам. Естественность и простота, близость к природе были для него синонимами красоты, а викторианский стиль жизни с интерьерами, перегруженными вещами, и вещами перегруженными деталями — примером пошлости, с которой следовало неустанно бороться.
Моррис жаждал идеальной среды и неутомимо создавал ее. Впервые модель идеального дома, близкого к природе, соответствующего национальным традициям дома как тотального произведения искусства, где гармонично сочеталось все — архитектура, мебель, обои, ковры, камины и дверные ручки, — была воплощена Моррисом в собственном жилище. Red House построили по проекту архитектора Филиппа Уэбба в 1859 году, и для него Моррис сам сделал мебель, простую и прочную, похожую на средневековую. Однако вскоре пришлось покинуть идеальный дом из красного кирпича и переехать в Лондон, чтобы открыть фирму, которая способствовала бы созданию совершенной среды. Фирма имела успех, особенно после того, как сделала "Зеленую столовую" в здании нынешнего музея Виктории и Альберта. Но с клиентами там обходились строго. Вещи должны были быть именно такими, как считали Моррис и его друзья, вкус заказчика в расчет не принимался. Ситуация естественная для дизайнеров ХХ века, всегда знающих, как должна выглядеть правильная вещь, и только к концу жизни иногда задающихся вопросом, по какому праву они навязывают свой вкус обществу, была тогда в новинку и явно не соответствовала идеалам средневекового мастера.
Моррис всю жизнь боролся со старым викторианским стилем, но нового так и не создал. Простота его работ и работ его соратников казалась последователям буржуазной. Мастерам модерна, непосредственным предшественником которых справедливо считают Морриса, его мебель казалась слишком тяжелой, книги излишне добротными, рисунок обоев пестрым, интерьерам не хватало света, а орнаменту изящества (так же и социалисты впоследствии проигнорировали наивные утопии Морриса).
Хотя Моррис предпочитал, чтобы в витражах, изготавливаемых в его мастерской, "лица людей были не слишком перегружены эмоциями", и умел вплетать женскую фигуру в орнамент, ему было далеко до виртуозного декоративизма модерна. Но перед будущим большим стилем очевидна еще одна его заслуга. Он не пропустил однажды в лондонском театре красавицы Джейн Берден, женился на ней и позволил Россетти многие годы с неистовой страстностью рисовать ее. Облик Джейн, казавшейся современникам "синтезом всех прерафаэлитских картин", предвосхитил женский идеал модерна и стал прообразом femme fatale немого кино. Ее лик, запечатленный на манерных акварелях Россетти, до сих пор украшает обложки массовых изданий беллетристики и завораживает романтически настроенных подростков.
ОЛЬГА Ъ-КАБАНОВА