Римские призраки
Луиджи Малерба
М.: Иностранка, 2008
Луиджи Малерба — итальянский классик, не то чтобы очень известный в России. Выпускник юридического факультета и ученик главного итальянского новеллиста XX века Альберто Моравиа, он долго метался между киносценариями и литературой. К концу 1960-х окончательно определился и стал писать закрученные неоавангардистские романы о духовном содержании католичества. В 2006 году 80-летний Малерба опубликовал роман "Римские призраки", где обнаружил неожиданное для патриарха понимание семейных отношений.
Герои романа Кларисса и Джано — бездетная семейная пара, женаты уже более 20 лет. Услышав случайно от известной своими беспорядочными связями знакомой любимый анекдот мужа, Кларисса понимает, что Джано изменяет ей, и сама затевает роман в отместку. Муж, в свою очередь, тоже догадывается об измене жены, и, разложив повествование на два голоса, Кларисса и Джано по очереди документируют свой разрушающийся брак. Джано решает, что вся ситуация заслуживает того, чтобы быть записанной, и начинает сочинять роман о сексуальных похождениях своей маленькой семьи, а Кларисса этот роман тайком почитывает.
Лучшее определение роману Джано, а заодно и всей книге Малербы дает сама Кларисса: "Сплошные призраки. Римские призраки, бродящие по долине словоблудия. Вот так он представляет себе наше общество, пусть даже буржуазное, все состоящее из дурацких сексуальных контактов и анекдотов. Во всяком случае, реальная действительность отличается и большей умеренностью, и достоинством, но, когда ее переносят на бумагу, она часто становится невыносимой". В "Римских призраках" брак препарируется с величайшей тщательностью, которая действительно могла бы стать невыносимой, если бы не очень тонкий юмор автора — и его герои подсмеиваются над собой, и сам он подсмеивается над ними. В целом роман сделан по принципу "я знаю, что вы знаете, что я знаю, что вы знаете", заведомо диктующему некоторую громоздкость, но книга удивительно тонко написана, и громоздкости нет и следа. Немного подводит только финал, но его как раз по прочтении можно благополучно забыть.
Интервью. Беседы с Марком Солсбери
Тим Бертон
СПб.: Азбука-классика, 2008
Серию "Арт-хаус" издательство "Азбука-классика" запустило в 2007 году и с тех пор регулярно публикует интервью героев независимого кино: Тарантино, Гензбура, Ларса фон Триера, Джима Джармуша. Далеко не все оказываются удачными, но книга о Бертоне — удача настоящая, и прежде всего потому, что собравший ее Марк Солсбери полностью выстроил историю бертоновских фильмов на прямой речи, иногда прерывая монолог режиссера информационными вставками.
С этим и так достаточно необычным режиссером в книге происходит занятная штука: если остальные герои серии интересны скорее последними фильмами, еще не забытыми после посещения кинотеатра, то в случае Бертона самое интересное — начало. Не "Чарли и шоколадная фабрика" и даже не "Суини Тодд, демон-парикмахер с Флит-стрит", а ранние короткометражные анимационные фильмы, нарисованные в 1980-х на киностудии Disney. Например, первый самостоятельный фильм режиссера пятиминутный черно-белый "Винсент", где семилетний Винсент Малой воображает себя звездой ужастиков 1960-х Винсентом Прайсом, переносясь в своих фантазиях в мир Эдгара Алана По. Бертону говорили, что картина напоминает о "Кабинете доктора Калигари" Роберта Вине, он отвечал, что в большей степени вдохновлялся детским писателем Доктором Сьюзом. Или 45-минутный фильм "Ганзель и Гретель", где все актеры — японцы, а в центре сюжета пряник, который превращается в страшного пряничного человечка и заставляет Ганзеля съесть его. Именно из ранних фильмов становится очевидна природа завораживающих бертоновских фантазий и его достаточно необычных представлений о страшном. "Я хочу сказать,— пишет он,— что сказки переполнены насилием, символикой и нарушают душевное спокойствие, пожалуй, даже в большей степени, чем "Франкенштейн" и тому подобное, чья мифическая, сказочная природа более очевидна". Сам себя Бертон никогда не считал страшным, поскольку для себя он всегда был скорее рисовальщиком, чем рассказчиком, а то, что нарисовано, как сказанное вслух, уже далеко не столь ужасно, как то, что можно только вообразить.