Григорий Ревзин о "Лебеде" Николая Лызлова
Проект этого дома сделал один из лучших московских архитекторов Николай Лызлов. Задумывалось вот что.
Дом примыкает к микрорайону "Лебедь", построенному в 1972 году архитектором Андреем Меерсоном. В свое время Меерсон был фигурой просто культовой. Он и сегодня работает, и, скажем, его аффектированно роскошный Ritz-Carlton на Тверской — постройка более чем заметная в городе, но сейчас его проекты в профессиональном сообществе особого энтузиазма, увы, не вызывают. А вот постройки 1960-1970-х годов — дом на Беговой (на ножках, на пересечении Ленинградки и 3-го транспортного) и как раз "Лебедь" — вошли в историю советской архитектуры едва ли не как некий манифест. Манифест заключался в том, что если к панельному домостроению допустить архитектора и позволить ему что-то делать, то посмотрите, как получается — модная, оригинальная, очень западная вещь — такое тогда с гордостью строили и в Париже, и в Лондоне. А если не допускать, то получаются Химки, Ховрино и Бирюлево. Башни Меерсона стали образцом, и потом их, в упрощенном и испорченном виде, растиражировали по Ленинградке и по Ленинскому.
У нас специфическое отношение к брежневской архитектуре. Само время вызывает ностальгию, это "юность Путина", и в государственном устройстве, во внешней политике или, скажем, в кино — это такой "золотой век", по выражению Леонида Парфенова, "советская античность", которую пытаются возродить. Но на архитектуру это не распространяется, тут, наоборот — "глаза б мои не видели этой советской античности". Мы снесли гостиницы "Россия", "Минск", "Интурист", сейчас вот собрались сносить ЦДХ на Крымской — этот пласт последовательно выкашивается из города при полном согласии и властей, и жителей, и профессионалов. В полной, надо сказать, противоположности тому, что происходит в Европе. Имена Жоржа Помпиду или Гарольда Вильсона ни у кого не вызывают ни умиления, ни ностальгии, в то время как архитектура конца 1960 — начала 1970-х там сегодня очень в моде. Рэм Колхас даже собирался делать выставку этой советской архитектуры у нас в музее, а Фредерик Чаубин, главный редактор Citizen K, сделал такую выставку и возит ее сейчас по всему миру.
У нас есть только один человек, который не устает доказывать, что архитектура 1970-х — это наш недооцененный пласт, в котором — своя эстетика, свои шедевры, свои главные имена. Это как раз Николай Лызлов. И когда ему достался заказ на дополнение "Лебедя" Андрея Меерсона, он очень серьезно подошел к задаче. Он попытался сказать, что такое сегодня для нас 1970-е годы.
Сначала хотели просто построить еще одну башню рядом с меерсоновскими. Лызлов убедил заказчиков поступить тактичнее — он придумал "горизонтальный" небоскреб. "Лебедь" стоит на берегу канала Москва--Волга, там образуется эффектный залив, и у него как бы одна башня упала, и ее верхушка осыпалась в воду. Собственно, из-за этого упавшего в залив фрагмента дом и получил свое имя — "Город яхт" — там, в стилобате, должны были быть эллинги с яхтами. Эта идея "осыпания" зримо передана в проекте.
Дом будто сползает в воду пластами этажей. На нем построены пентхаузы, причем со сдвигом относительно оси самого дома. Все выглядит так, будто это руины, обжитые и обстроенные заново. Знаете, сейчас сносят пятиэтажки, и они некоторое время валяются на земле — так вот будто бы кто-то вдруг решил это остановить и на уже полусложившейся коробочке отстроить себе роскошную виллу.
Получился образ советских руин, на котором выросла новая жизнь. Я хочу обратить внимание на две вещи.
Во-первых, это очень тонкий, сложный образ, и даже поразительно, что настолько сложные смыслы могут быть переданы средствами элементарной прямоугольной архитектуры. Я, честно сказать, вообще не знаю ни одного примера современной архитектуры, в которой была бы последовательно проведена идея различных временных пластов, прошлого и современности. Она вообще не умеет разговаривать о прошлом — а тут получилось.
Во-вторых, удивительно, что такой образ — руин, обжитых новыми поколениями, — удалось приспособить к элитному жилью. Это какая-то слишком эстетская история, она, пожалуй, подходит для виллы одинокого просвещенного мецената, но не для многоквартирного дома. Николай Лызлов даже пригласил замечательного художника — Валерия Кошлякова — оформить торец здания гигантской фреской. Кошляков в принципе часто рисует руины несколько античного свойства, и, если бы эта роспись была осуществлена, дом приобрел бы окончательное сходство с руинами римского Колизея, обжитого гордыми средневековыми баронами. Не вышло.
Вообще-то тут многое не вышло. Заказчики сочли, что образ руины на фасаде будет как-то отпугивать покупателей, от Кошлякова отказались, осталась только подоснова фрески. Вероятно, с точки зрения бизнеса это разумно, но все равно жаль. В процессе строительства выросла этажность здания. В результате оно меньше напоминает упавшую в воду башню Меерсона — другие пропорции — а больше выглядит просто характерной "пластиной" 1970-х годов, впрочем, все равно разрушающейся. Одно время Николай Лызлов страшно переживал по поводу этих изменений. Но теперь, когда дом построен, я гляжу на него и думаю, что, пожалуй, все не так трагично.
Возможно, дом мог быть изящнее, если бы был пониже. Возможно, замысел читался бы лучше. Но он и так читается. И потом руины, обстраиваемые заново, — с ними всегда так. Они не очень подчиняются проекту, как-то сами живут. Главное — образ не потерян. Андрей Меерсон вообще-то потому стал культовой фигурой в 1960-е годы, что у него был специфический заказчик — Управление делами ЦК. И в "Лебеде" жила специфическая публика — генералы, если полковники, то из органов, начальники отделов ЦК, международные обозреватели, членкоры и видные дантисты, гинекологи, кардиологи. Советская элита. Она рухнула, а на ее руинах выросла элита сегодняшняя — и это суть социального процесса последних десятилетий. Поразительно, что в Москве есть дом, который архитектурой рассказывает нам этот сюжет. С исторической точки зрения это вообще главный дом нашего времени, рассказ потомкам о том, что у нас тут было.
И не менее поразительно, что эту, в сущности, малосимпатичную историю можно рассказать так красиво. Йохан Хейзинга когда-то написал, в чем отличие истории и истории искусств — историки постоянно изучают какую-то гадость, а у историков искусства то же самое превращается в эстетические наслаждение. Вот тут какой-то такой случай.