Муниципалитет Нью-Йорка назвал пруд в Центральном парке именем Жаклин Кеннеди-Онассис. Таким образом, фамилии американского президента и греческого миллиардера, невольное соседство которых приводило некогда в ярость американского обывателя, теперь пребудут навеки рядом в табличке над нью-йоркским прудом. Это событие прошло незаметно и вполне протокольно, ему не предшествовало всенародное обсуждение, оно было во всех отношениях ординарно и интересно именно своей ординарностью: в России проблема топонимики традиционно связана с большой политикой, оставаясь одной из самых болезненных и вызывая споры, граничащие с рукоприкладством.
К Жаклин Бувье население США относилось в зависимости от ее матримониальных обстоятельств, то есть в разное время по-разному: безутешная вдова президента Кеннеди была страстно любима американским народом, счастливая супруга миллиардера Онассиса была им столь же страстно презираема. Но все бури, сопровождавшие насыщенную жизнь Жаклин Кеннеди-Онассис, естественным образом улеглись с ее смертью. Как к ней ни относись, в любом случае девица Бувье благодаря двум головокружительным брачным партиям заняла важное место в американской истории, хотя бы только потому, что она столько лет занимала важное место в американском сознании. Вопрос о том, "хорошая" или "плохая" была на самом деле г-жа Кеннеди-Онассис, теперь не находится в земной компетенции, это — дело Божье, дело людское — соорудить табличку.
Советская традиция, здравствующая и поныне, полностью противоположна американской. Покойники в России вызывают такие же сильные чувства, как живые, и либеральный истеблишмент в этом ничем не отличаются от коммунистического. С западной точки зрения, можно было лишь недоумевать, наблюдая за тем энтузиазмом, с каким самые прогрессивные либералы аплодировали картине Тенгиза Абуладзе, где прозревший сын, разрывая могилу, выкидывал на помойку труп разоблаченного отца. Вместо Антигоны, хотевшей во что бы то ни стало похоронить брата, Абуладзе в полном соответствии с советским менталитетом предложил Анти-Антигону как символ начинающийся перестройки. Проблема эксгумации захороненных на Красной площади и бесконечных переименований отнюдь не случайно была центральной в риторике перестройщиков, которые, взяв на себя роль Спасителя во время Страшного Суда, принялись делить исторических покойников на агнцев и козлищ.
В начавшемся Страшном Суде перестройки главенствовало нравственное чувство: имена Ленина и Горького убирали из названий городов и улиц, руководствуясь именно им. Сомнительность такого подхода стала понятной довольно скоро, и с недавних пор нравственное чувство заменили историзмом, жертвой которого в Петербурге пал Герцен, а в Москве — Пушкин. Так улицы российских городов обрели старые названия, уже никому ничего не говорящие. Зато образовался критерий с виду вполне объективный, который всегда можно предъявить оратору, оплакивающему того или иного большевика. Настоящего историзма в этом немного, настоящий историзм — за океаном. Следуя ему, не снимают ни одной таблички, а лишь устанавливает новые, заботясь прежде всего о том, чтобы Пушкин с Герценом не страдали от политики и после смерти.
АЛЕКСАНДР Ъ-ОРЛОВ