В московском издательстве "Вагриус" вышла новая книга известного санкт-петербургского прозаика Валерия Попова под названием "Будни гарема". Это несколько повестей, объединенных общим героем и одной темой. Комментирует НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ.
Валерий Попов родился в Казани в 1939 году, но в шестилетнем возрасте, как он сам вспоминает, "пешком пришел в Ленинград". Это вполне в традиции мифологических представлений о том, как "русский талант" должен вступить в большую жизнь и историю, — как известно, "пешком" вошел в историю русской культуры Михайло Ломоносов. Попов не стал основателем российской Академии — он был инженером-электротехником, киносценаристом, а позже стал членом Союза советских писателей и автором ряда книг, пользующихся спросом у читателей. В прошлом году был выдвинут на соискание Букеровской премии. Живет в Санкт-Петербурге.
Первые вещи Валерия Попова (и имя здесь необходимо, чтобы читатель не перепутал его с московским однофамильцем, рассказчиком Евгением Поповым) были опубликованы толстыми ленинградскими журналами и казались написанными на границе дозволенного тогдашней цензурой. Они тут же принесли автору репутацию "левого" писателя и правдолюбца, хотя Попов вел образ жизни сочинителя аполитичного и покорного российской судьбе. Автор был заодно занесен в число представителей так называемой ленинградской школы — школы Добычина, Хармса, Зощенко и Довлатова, среди которых — и это важное обстоятельство — ни один не закончил жизнь в холе, славе и признании.
Для ленинградской школы характерна определенная манера письма — ирония, склонность к гротеску и вместе с тем узнаваемость и социальная определенность описываемых слоев общества, что существенно отличает авторов этой ветви от периферийных "почвенников" и от московских коллег. "Ленинградцев" обошел соблазн "экзистенциальности", мифологизации действительности, попытки во что бы то ни стало подняться над конкретной социальной реальностью в стремлении писать "о человеке вообще". Хороший пример — Зощенко, находивший самые простые слова, чтобы сказать о повседневности. И вместе с тем создавший традицию советского сказа, который может конкурировать с фольклором по сжатости и точности языка.
Валерий Попов первые свои вещи посвятил именно исследованию социальных метаморфоз: к примеру, в одной из его повестей бывший дворовый хулиган превращается в участкового милиционера. Этот несложный жизненный сюжет дал прозаику прекрасные возможности для описания граней "советского бытия" — читатель видит и "низ" и "верх" повседневной жизни, подобно тому как рай и ад одновременно показывались в уличном средневековом вертепе.
Как и в своих прежних книгах, прозаик пытается анализировать социальный контекст жизни своего героя, что на сей раз ему не удается сделать с прежней убедительностью. Чувствуя это, автор прибегает к приему, который должен бы отвлечь внимание читателя: он делает вид, что пишет прежде всего о любовных переживаниях своего героя, намеренно автобиографичного. Однако это выглядит лишь как прозрачная попытка уйти от описываемой действительности — никакое ерничество автора не может скрыть того факта, что он мучительно и безуспешно пытается разгадать новую социальную реальность исходя из прежнего опыта. Этот контраст между внешним легкомыслием и загнанной внутрь растерянностью перед "новой" жизнью создает даже известный драматизм.
В этом смысле последняя книга Валерия Попова очень точно отражает положение вещей и самой российской словесности. Растерянность нынешних авторов связана не столько даже с неожиданными и парадоксальными переменами в действительной жизни, сколько с изменением места литературы в менталитете нации. Еще десять лет назад никто не мог предположить, что традиционно литературоцентричная Россия из державы подписчиков "Нового мира" превратится в страну видео и спорта. Для литераторов была совершенной неожиданностью мысль о том, что пресловутая склонность советских людей к чтению в метро и очереди — лишь следствие их социальной угнетенности и безнадежности, а вовсе не высокой духовности, отличающей их от остального "бездуховного" мира. "Гласность" и информационная открытость мигом разрушила этот миф, и оказалось, что в России очень мало искренних почитателей Толстого и Диккенса, но полным-полно любителей еще вчера неведомого никому Чейза. Валерий Попов — лишь один из возможных примеров этой растерянности: недаром в его последней книге так много сюжетов посвящено положению литератора в обществе. Собственно, об этом и книга — что должен делать писатель, когда соотечественники вдруг перестали прислушиваться к его словам.
Валерий Попов не дает ответа на этот вопрос, сама постановка которого, конечно, досталась в наследство от времен, когда одних членов писательского жилищного кооператива арестовывали, а других осыпали почестями. Причем выбор между кнутом и пряником стоял равно перед каждым. Оказалось, что писательство — ремесло в ряду других, и романтизировала этот труд сама власть, которая мистически боялась слова, как древние иудеи счета. Произнесенное вслух слово наделялось магическими возможностями, которых. Валерий Попов зафиксировал эту ситуацию. Даже жанр его книги — жанр растерянности: каждый кусок может существовать самостоятельно, хотя все вместе составляют, по замыслу автора, единое целое. Но автор понимает, что композиция книги не устоит, если он назовет весь текст романом. И поэтому книга "Будни гарема" вообще не имеет жанра. Что не идет на пользу никакой книге — кроме Библии.