Уже несколько лет Большой театр находится в центре внимания. Эксперты, склонные драматизировать ситуацию, уверяют, что национальная гордость России давно умерла и духовно (уже нет былой труппы) и физически (театр вскоре поглотят подземные воды). Театральный продюсер, известный специалист по технической реабилитации театров, один из авторов проекта Opera de Bastille в Париже, ныне консультант ЮНЕСКО по проекту реконструкции Большого театра МАЙКЛ ДИТТМАН придерживается иного мнения: Большой — почти хрестоматийный пример редкого сочетания патриархальности стиля и простоты облика. Что, возможно, и делает его современнее других оперных домов мира.
От чего именно зависит завтрашний день театра — его художественного кредо, чистоты облика — ответить непросто. Легко представить себе и самый современный театр, обитающий в исторических стенах, и самый консервативный — даже в модных апартаментах.
Вolshoy же всегда оставался таким же символом в мире музыкального театра, как и La Scala или Opera de Paris. Западным интеллектуалам оставалось только решить, чего именно символ Большой театр — Большой политики или же Большого искусства.
Но во все времена Большой умел удивлять мир своей исключительной "старинной сущностью". Что само по себе — в свете всего комплекса его проблем — ни плохо ни хорошо. Строгий классический фасад, почти первозданная сцена в итальянском стиле, зрительный зал — почти шедевр, редкая акустика (благодаря сыну известного в то время композитора, архитектору Альберту Кавосу). А главное, Большой всегда славился своими в лучшем и в худшем смысле этого слова консервативными традициями.
С другой стороны, разумно предположить, что самый современный театр — тот, который отвечает новым техническим нормам эпохи. Ведь и требования публики к качеству звучания становятся все изощреннее с эволюцией воспроизводящей техники — от первого граммофона к виниловым и лазерным дискам.
Но, как ни странно, театры далеко не сразу стали поддаваться техническим, научным и прочим революциям. С одной стороны, возможно, это было генетическое желание защитить свой традиционализм, с другой — это объективность любого развития. Большинство известных оперных домов в Европе так и остались свидетельствами XIX столетия.
Тем не менее, чтобы отвечать все новым зрительским требованиям во все более усложняющихся мизансценах, а также своему высокому художественному уровню, театры вынуждены все больше и больше репетировать. Любопытно, что если в начале века Большой ставил 10 спектаклей в год и для каждой премьеры хватало всего шести репетиций, то теперь их нужно тридцать и на каждый спектакль уходят месяцы.
Поэтому, чтобы сегодня оперный театр вновь мог адаптироваться к нормам конца этого столетия, ему необходимо найти новое функциональное пространство. Так, оперный театр в Бейруте был вынужден в четыре раза увеличить свою площадь за сценическим занавесом (что, кстати является самым распространенным решением). Оперный театр в Генуе был вынужден на треть уйти под землю. А Метрополитен в Нью-Йорке вообще пришлось возводить заново на новом месте.
Компромиссное решение было найдено во Франции. Старейшую Opera de Paris, ограниченную 120 спектаклями в год, было невозможно расширить. Поэтому недалеко от нее возвели другой театр — ультрасовременную Opera de Bastille, в которой есть все, чего не хватало Garnier: репетиционные залы, мастерские, склады декораций. Правда, теперь Opera de Paris, получив себе дополнительную сцену, оказалась слишком близка к тому, чтобы окончательно превратиться в музей.
Итак, опыт последних лет показывает, что есть варианты решения главной проблемы старейших оперных театров — проблемы недостатка пространства. Важно не только сохранить имеющийся архитектурный облик театра и сделать его удобным и безопасным для всех без исключения (актеров, зрителей, персонала), но и избрать такую модель реконструкции, чтобы после ее завершения эксплуатация театра не оказалась дороже самого проекта обновления. И Большой также стоит перед проблемой: с одной стороны, надо реставрировать архитектурное наследие Кавоса (фундамент, кровлю, фасады; большой зал и фойе пока удовлетворительны), с другой — адаптировать театр к новым функциональным потребностям эпохи.
Впрочем, нет уверенности в том, что даже самое современное сегодня останется столь же современным завтра. Норма устаревает, как только появляется. Поэтому есть какой-то особый смысл в том, что легендарному Большому удается, несмотря ни на что, сохранить благородную старомодность облика.
За последние тридцать лет театральный мир пережил множество экспериментов, которые так и не лишили современный театр его ограниченности. Театр конца столетия остался театром сенсаций, спецэффектов, скандалов, душевных драм, все новых имен и форм. Нарциссизм европейского театра не дает ему развиваться естественно. Большой же, похожий в чем-то на изолированный от всей пагубности цивилизации монастырь, в своем аскетизме и самоограничении сохраняет хотя бы внешний образ Большого театра. Его уникальность и преимущество прежде всего в том великолепном императорском здании, которым он располагает. Поэтому Большой более современен, чем любой другой оперный дом.