Первый англоязычный фильм гонконгского классика Вонга Кар-Вая "Мои черничные ночи" (My Blueberry Nights) открывает новый, кондитерский период в его творчестве. Главный вопрос, который вызывает картина, окончательно ли автор утратил чувство меры или решил сделать демонстративную самопародию в пику американским продюсерам, заставившим его поторопиться? Ко второму варианту склоняется ЛИДИЯ МАСЛОВА.
Если предположить, что "Мои черничные ночи" не сознательное издевательство Вонга Кар-Вая над собственными стилистическими пристрастиями и излюбленными приемами, а досадная неудача мастера, то тогда в этой неудаче должно было хоть изредка проскальзывать что-то настоящее, какие-то рудименты художественной честности. Однако "Мои черничные ночи" представляют собой такой безупречный, монолитный эталон пошлости, что трудно поверить в случайность появления этого фильма-штруделя, в котором люди буквально просвечивают сквозь друг друга в двойной экспозиции, а мелодраматические ситуации воспроизводятся по спирали.
В центре этой спирали расположена круглосуточная нью-йоркская кондитерская, которой придают романтический ореол типично кар-ваевские размытые неоновые огни и надпись на стеклянной двери кириллицей "Ключ" — она для режиссера, наверное, выглядит так же загадочно и эзотерично, как для нас самый обычный из иероглифов, обозначающий, например, стакан. Ключ, правда, вмещает в себя больше символического содержания — одинокий хозяин заведения (Джуд Лоу), увлекающийся коллекционированием ключей в стеклянной банке, замечает как-то тоном человека, знающего жизнь лучше других: "Иногда, даже если ключ в руках, дверь открыть невозможно". И никогошеньки не находится среди многочисленных персонажей фильма, кто бы объяснил бедняге, что для открывания двери ключ надо не держать в руках, а как минимум вставить в замок.
Однако солоноватое слово "вставить" никак не вписывается в рецептуру "Моих черничных ночей", где ингредиенты подобраны по принципу "смерть диабетика" — черничный пирог, мороженое и Джуд Лоу с наисладчайшим выражением прекрасного лица и слегка отпущенными волосами, которые человеку с такой рекламно-плакатной внешностью неизбежно придают вид законченного гомосексуалиста. Но как ни странно, гомосексуализмом герой не балуется, а ограничивается изготовлением пирогов, среди которых черничный каждый вечер оказывается неликвидным по непостижимым причинам. Когда герой, затуманившись и явно имея в виду не только пирог, но и самого себя, объясняет, что пирог не виноват, просто его никто не хочет, — единственное, что можно ответить на эту метафору: "Мужчина, а вы поменьше сахару сыпать не пробовали?" — и заодно переадресовать этот вопрос режиссеру.
Тем не менее главная героиня (джазовая певица Нора Джонс), явившаяся в кафе заедать, а главное, забалтывать измену своего бойфренда, мгновенно узнает в пироге себя, такую же никому не нужную, и требует кусок побольше. Отвалившись наконец от выпечки, она сыто засыпает за столом, не успевая даже обтереть салфеткой неопрятно измазанный рот, а поутру просыпается уже чистенькая, облизанная каким-то неизвестным доброжелателем (кто бы это мог быть?) и отправляется в путешествие якобы с целью развеяться и избавиться от своего прошлого. На самом деле в пресс-релизе с подкупающей честностью написано, что просто снимать весь фильм в Нью-Йорке было небюджетно и из экономии пришлось запустить девушку с романтическим "чесом" по стране. В каждом новом локейшне она устраивается официанткой и наблюдает душераздирающие случаи. Кажется, в Мемфисе ей встречается плачущий полицейский (Дэвид Стретерн), которому разбила сердце бросившая его роковая растрепанная жена с вороной прядью, постоянно свисающей на глаза (Рэйчел Уайс), а в Лас-Вегасе попадается картежница (Натали Портман), которая берет у героини взаймы все сбережения, чтобы отыграться в покер, и у которой тоже впоследствии обнаруживается весомая причина для рыданий. Когда дальше ехать некуда и в прямом, географическом, смысле, и в переносном, в смысле предельной сентиментальности, героиня разворачивается и берет курс на черничный пирог, который преданно поджидает ее на том же месте. А режиссер только и поджидает удобного момента, чтобы повторить свой любимый кадр, ради которого он, возможно, и снял весь фильм: белые сливочные струйки талого мороженого текут по темно-бордовой начинке, у кого-то вызывая эротические ассоциации, а кому-то напоминая те самые молочные реки и кисельные берега, которые в русской традиции служат квинтэссенцией сказочного вранья.