ОТЕЦ Андрей Колесников

Маша позвонила и закричала в трубку:

— Папа, я заняла первое место! Папа, первое место! Я выиграла!

Я онемел просто. Это была первая такая победа. Теперь я знаю, что не последняя.

Утром все еще было очень плохо. Накануне случилась трагедия. Один мальчик, с которым Маша дружит, признался ей в любви. Проблема была не в этом. Проблема была в том, что она с ним дружит. А он ее любит.

И Маша хладнокровно сказала ему, что она его не любит совершенно и что ее устраивают отношения, которые уже сложились. Он принял это слишком близко к сердцу.

Я потом спрашивал Машу, зачем она так с ним. Я не то что хотел провести с ней какую-нибудь беседу. Нет, мне правда было важно поговорить с ней об этом потому, что я же до сих пор пытаюсь, так сказать, познать природу женщины. Дойти до самой сути. То есть до самого дна. Спуститься в эту бездну. В этот кромешный ад. В это... В общем, ладно.

И вот, оказывается, можно уже поговорить об этом со своей дочерью. И, может, хоть она что-то прояснит — по-родственному честно. Ну, по возможности.

Да, я понимаю, что семь лет ей исполняется только 26 февраля. Но я знаю, что на самом деле можно об этом с ней разговаривать. И, скорее всего, даже нужно.

И я разговариваю.

— Откуда в вас эта жестокость? — спрашиваю я.— Ну скажи мне — откуда?

— А как ты думаешь? — спрашивает она, и у меня скрипят зубы, потому что мне надоело слышать этот ответ уже столько лет от всех этих женщин, которых я сдуру спрашивал об этом.

И предположение, что моя дочь скажет мне правду, с самого начала было, конечно, абсурдным.

— Может, ты все-таки что-нибудь расскажешь мне про этот случай? — говорю я.

— А ты вообще-то откуда про это знаешь? — опять вопросом на вопрос отвечает Маша.

— Учительница рассказала.

— А-а-а...— вздыхает Маша, и я понимаю, что зря сказал, учительнице она теперь это запомнит.— А что еще она тебе сказала?

— Что мальчик в самом деле очень страдал.

— Да, под пианино закатился! — смеется Маша.

— Да, и лежал там два часа, и его искали всей школой, кричали, звали его, как в лесу, а он не отзывался. Он страдал.

— Ну да,— говорит Маша,— страдал. И поэтому подножку мне поставил. Знаешь, как больно было?!

— Да?! — злюсь я уже всерьез.— А ты хоть знаешь, почему он тебе эту подножку поставил?!

И когда я злюсь, во мне говорит никакая не мужская солидарность. Или не только мужская солидарность. Я просто вспоминаю, как в те же семь лет зимой полтора часа простоял на страшном морозе под деревянной горкой у подъезда, где жила Ира Гицевич, чтобы дождаться ее и бросить в нее специально за день до этого приготовленный кирпич. До сих пор жалею, что не попал. Не добросил просто. А так-то я меткий, потому что левша.

Я вспоминаю, как любил я Иру Гицевич. И не только в тот момент, когда кидал кирпич, а и за год до этого, и за два, и через два года после этого. Да, потом я полюбил другую. Но Иру Гицевич я любил четыре года, и это были такие годы, каждый из которых идет за пять.

И вот это все я рассказываю Маше. Она внимательно слушает. Мне даже кажется, она так внимательно меня никогда не слушала. И она говорит мне:

— Папа, я же тоже его любила.

— Как? — я что-то не понял.

— Да,— пожимает плечами Маша,— любила. И призналась ему в этом. А он засмеялся.

— А-а-а,— холодею я,— так это была месть.

— Никакая не месть,— поджимает она плечами.— А что такое месть?

Хорошо, что она это спросила. Я на секунду прихожу в себя, мне даже стыдно, потому что я слишком что-то увлекся и совершенно забыл, что передо мной семилетний, вернее, почти семилетний ребенок.

— Я ему еще кое-что сказала,— добавляет Маша.

Я успеваю подумать о том, что своим рассказом про Иру Гицевич я, кажется, все-таки сильно потряс ее недетское воображение и прорыв в искренность все-таки случился, иначе она бы всего этого мне не рассказала.

— И что ты ему сказала?

— Что я Павлика люблю.

— Ты на самом деле его любишь? — сразу забываю я обо всем остальном.

— Ну да.

— И давно?

— Ну, не очень.

Точно она сказать не сможет, потому что еще не научилась говорить о времени в часах и днях.

— А за что? Илья мне, честно говоря, гораздо больше нравится.

— Папа, это я Павлика люблю, а не ты,— смеется она.

— И за что?

— А мы вместе с ним на продленку ходим. А Илью раньше забирают.

— Маша, ты сильно упала, когда он тебе подножку поставил?

— Больно было,— подтверждает Маша.

И вот утром мы заходим с ней в школу, и я сразу вижу Илью. А он видит Машу, подходит к ней и тихо просит у нее прощения и что-то дарит ей, что-то в коробочке, я потом все забываю спросить, что же это такое он ей подарил. Я вижу, что он ужасно стесняется, и совершенно не потому, что видит, например, меня, или потому, что рядом стоит его мама. Он стесняется так, потому что рядом стоит Маша.

И, в общем, у меня комок-то в горле застревает.

Чего не скажешь о Маше. Она кивает и начинает кого-то искать глазами. Я с ужасом думаю, что Павлика. Я в самом деле думаю об этом с ужасом.

Но она так никого и не находит. Может, она от смущения кого-то искала глазами, я не знаю.

А вечером она звонит и кричит, что она выиграла первое место. Я тоже что-то кричу, и тоже, в общем, от счастья. Потому что она сначала победила в школьном конкурсе исследовательских работ с работой "Есть ли у куклы сердце?", а теперь и в конкурсе Северо-Западного округа Москвы. И это была абсолютная победа, потому что выше только горы и только выставка работ победителей.

Я по-честному совершенно счастлив, и не только потому, что горжусь своей последней, как всегда, фразой в этой работе: "Отдать свое сердце можно только тому, в кого вложил свою душу".

Я счастлив по одной-единственной причине: чтоб я так жил!