В Русском музее открылась выставка, посвященная 75-летию Владимира Жукова — петербургского художника, родившегося в ивановском селе Дунилово и придумавшего живописную технику, по мнению МИХАИЛА ТРОФИМЕНКОВА, достойную того, чтобы быть запатентованной.
Проще всего прописать это по ведомству полуфольклорного творчества, но все не так просто. Баклуши Владимира Жукова — такой русский народный кубизм, в них больше общего с африканскими скульптурами, вдохновлявшими Пабло Пикассо, чем с деревенскими поделками. А его творческая биография — летопись "всемирной отзывчивости", странные приключения художника, который учился на баталиста в мастерской Евсея Моисеенко, мечтал стать вторым Аркадием Пластовым, но не стал ни тем ни другим. Помешала цепочка встреч, каждая из которых уводила его все дальше и дальше с предсказуемого пути. Такое было возможно только в СССР: художник не узнает историю искусства из учебников, а получает, как сокровенное знание, из рук в руки. Правда, для этого требуется желание получить это знание, а его надо было еще сберечь после шести лет обучения в Институте имени И. Е. Репина образца 1950-х.
Сперва, в начале 1960-х, работая в Ярославле, господин Жуков знакомится с художниками круга Владимира Фаворского, мастера гравюры по дереву, теоретика пластической и пространственной гармонии. Ездит в Москву к самому мэтру. Переехав в Ленинград в 1967-м, знакомится с замечательным художником Павлом Кондратьевым, учеником Казимира Малевича и Павла Филонова. Кондратьев и еще один художник, Владимир Волков, по свидетельству самого Владимира Жукова, "энергично помогали перестраивать видение от иллюзорно-предметного к пространственно-пластическому".
К этому высказыванию добавить нечего. "Перестроек видения" господин Жуков пережил не одну и не две. Фаворский, филоновцы, иконы и фрески Новгорода и Пскова, Джорджо Моранди, Пауль Клее, наконец, только подумать, в 1980-х — кубизм. Линогравюра "Пятая ТЭЦ" сосуществует с абстрактными акварелями, где пространство расчленяется на трепещущие цветовые зоны. Безликость (как у Малевича) тянущихся к небу (как у Кондратьева) фигур — с "Посвящением памяти Николая Рубцова", вполне кондиционным для выставки умеренно левого крыла Союза художников.
Влияемость — да. Некая застенчивость, позволяющая перестраивать свое видение под влиянием очередного стороннего впечатления, — да. Но, при всем при этом, то, что делает Владимир Жуков, кажется цельным. И эта цельность становится понятна, если вспомнить о его корнях: Иваново, ивановские ситцы. Пишет художник свою мать, вышивающую в избе, а стены мягко схлопываются над ней, как лоскутное одеяло. Пытается по-филоновски дробить пространство, но ему чужда шизофреническая жестокость Филонова: пространство оборачивается тем же самым незлобивым одеялом. Пишет абстрактную икону, но клейма кажутся опять-таки уютными лоскутками. И перед этой домотканостью оказались беззащитны все тоталитарные художественные системы, от соцреализма до авангарда.