12 января (25 января по новому стилю), в Татьянин день, московские студенты традиционно предавались
"Профессура не блистала дисциплиной"
У любого поколения отечественных студентов имелся повод для жалоб на тяжелую жизнь и несправедливость судьбы. Главной же неприятностью на протяжении буквально столетий был низкий уровень преподавания всех или почти всех дисциплин. Сетование на это можно встретить в воспоминаниях студентов и конца XVIII, и практически всего XIX, и начала XX веков. Редкие профессора, умевшие рассказать что-то полезное, а тем более интересное, пользовались всеобщим уважением и едва ли не носились на руках. Знаменитый профессор Московского университета Т. Н. Грановский, на чьи лекции по истории собирались практически все студенты, вне зависимости от специальности, как вспоминали его слушатели, говорил невнятно, шепелявил. Но он рисовал студентам ясную картину прошедших времен. И потому, несмотря на все дефекты профессора Грановского, его слушали затаив дыхание.
Большинство же преподавателей плохо разбиралось в своем предмете, более того, они, бывало, просто не являлись на лекции, и это не считалось чем-то необыкновенным или предосудительным. Один из студентов, учившийся в 1910-х годах в Санкт-Петербургском императорском университете, вспоминал: "Надо сказать, что профессура не блистала дисциплиной. Как правило, осенью некоторые преподаватели начинали читать с большим запозданием. Да и на лекции приходили минут на 15 позже, а то и вовсе пропускали свои занятия. Бывало такое: первокурсник, еще несмышленыш, стоит у запертой двери аудитории, дожидается, когда отопрут. Проходит сторож, студентик спрашивает, почему закрыта дверь. Сторож осведомляется: "Кто должен читать?" — "По расписанию — профессор Н. Н. Бывалый". Сторож отвечает: "Н. Н. раньше декабря лекций не начинает".".
Нередко преподаватели назначали лекции в удобное для себя самих время — одни предпочитали читать едва ли не на рассвете, другие исполняли свои обязанности лишь после плотного обеда, когда день подходил к концу.
Вполне обыденным явлением было и полное отсутствие преподавателей по тому или иному, казалось бы, обязательному предмету. В обзоре положения русской профессуры 1908 года говорилось, что в одном южном русском университете (по-видимому, имелся в виду Одесский университет) со времени его основания отсутствует профессор по кафедре географии, и никто не делает попыток для того, чтобы он появился и начал преподавать.
Низкое качество преподавания приват-доцентов и других младших преподавателей традиционно объяснялось, в частности, их невысоким жалованьем — чтобы прокормить себя и семью они вынуждены были выполнять воз разного рода дополнительной работы.
Студенты боролись с удручающими пробелами в знаниях разными способами. В середине XIX века самым распространенным из них были так называемые литературные кружки. Собирались студенты, как правило, в доме одного из состоятельных товарищей и до утра, до хрипоты беседовали на всевозможные темы.
"Уходили мы оттуда,— вспоминал студент Деркачев,— с отуманенными головами от философских словоизвержений, но с чистыми сердцами и с верой, что мы стоим теперь в рядах передовой русской молодежи".
"Только благодаря этим нашим собраниям,— писал еще один московский студент тех времен Ф. И. Буслаев,— возможно было пополнить широкие пробелы тогдашнего гимназического курса. Они заменяли для нас карты, бильярды, трактир; о попойках и кутежах, помимо всяких принципиальных соображений, просто некогда было и подумать. Для развлечения мы довольствовались студенческими песнями хором или под аккомпанемент фортепиано. На благодатной почве такого, можно сказать, взаимного обучения завязывалась дружба, неразрывная и до сих пор, созидался дух товарищества, выравнивались характеры, подготовлялась общность альтруистических интересов... Великим подспорьем оказывался кружок и в наступавшем каждую весну томительном деле приготовления к экзаменам: в кружке всегда имелся полный курс лекций, записывание и составление которых распределялось между членами в годовом обиходе. Не будь спасительного кружка, успешная подготовка явилась бы невозможной... Студенческие кружки наши, кроме всего этого, путем общего ознакомления с философскими и общечеловеческими принципами совершенно упразднили для всех нас значение сословного начала и навсегда сокрушили сословные предрассудки. Ни принадлежность к тому или иному сословию, ни имущественное положение никогда не обусловливали собою того или иного состава кружка".
Во второй половине XIX века литературные кружки стали исчезать, и их место занимали кружки политического толка, а те, кто желал учиться и не желал участвовать в потрясениях, переместились в библиотеки.
"В виде угрозы и для острастки другим"
Существовали и другие сложности студенческой жизни, разнившиеся в разные эпохи. К примеру, в XIX веке с форменным студенческим сюртуком полагалось (еще со времен Павла I, известного любовью к единообразию в одежде своих подданных) носить шпагу и треуголку, которая плохо сидела на голове, но очень хорошо слетала с нее при малейшем ветре. Причем наблюдавшие за поведением студентов субинспекторы Московского университета бдительно следили за тем, чтобы форма одежды не нарушалась. Гораздо более удобную фуражку разрешалось надевать только за городской чертой. Судя по воспоминаниям студентов того времени, каждый из них сталкивался с тяжелой проблемой, уезжая на каникулы,— ехать до выезда из Москвы в проклятой треуголке, рискуя уронить ее в грязь на каком-нибудь ухабе, или же надеть фуражку, рискуя быть замеченным и наказанным "субом", как на студенческом жаргоне именовались субинспекторы.
"Я помню, например,— вспоминал студент Обнинский,— студента математика, пок. К. Ю. Давыдова (бывший директор петербургской консерватории); он страдал тогда частыми головными болями, и врачи советовали ему держать голову в тепле и остерегаться простуды. Несчастный Давыдов обматывал себе больную голову платком и уже поверх его покрывал ее установленным головным убором. В сильные морозы убор этот становился совсем нестерпимым: подымешь воротник, чтобы защитить затылок и щеки, он подпирает шляпу, та лезет кверху, зябнет голова, и положение оказывается безвыходным. Некоторые "свободолюбцы" заказывали у тогдашнего фабриканта Тиля шляпы не с опущенными углами, как требовалось по установленному образцу, а прямые; вследствие такого приспособления можно было с грехом пополам поднять, в случае надобности, воротник, да и заостренный угол шляпы с кисточкою на конце, не свешиваясь над самым носом, не мешал смотреть вперед. Однако вскоре начальство запретило спасительный фасон, и человеколюбивый изобретатель Тиль уже не решался изготовлять заказы. Забота о неукоснительном соблюдении формы доходила нередко до фанатизма".
На наказания той поры не жаловался только самый ленивый и ничего не писавший студент. В те времена провинившегося студента могли поместить в карцер, но это отнюдь не считалось самым суровым наказанием. Настоящим ужасом для студентов была сдача в солдаты, что означало полное и окончательное расставание с любыми надеждами на будущее, кроме тусклой перспективы производства в офицеры на какой-нибудь войне, если пуля не настигнет раньше.
"На первый раз,— вспоминал студент Буслаев,— в виде угрозы и для острастки другим, виновный только облекался вместо вицмундира в солдатскую сермягу и как бы выставлялся на позор; если же потом снова провинится, ему брили лоб... И вот был один медик уже последнего курса, можно сказать, пожилой в сравнении с нами, словесниками. Приходим мы обедать и только что расселись по своим местам — на пустом пространстве между столами появилась фигура в солдатской шинели и медленными шагами, понурив голову, стала приближаться. Это был тот самый студент. Мы были взволнованы и потрясены неожиданным впечатлением жалости и горя, потому что хорошо понимали весь ужас этого шутовского маскарада".
Страх перед солдатчиной был настолько велик, что, как вспоминал тот же Буслаев, один из студентов, посаженный в карцер в солдатской шинели, не стал дожидаться отправки в полк и выбросился из окна.
С не меньшим отвращением относились будущие врачи, юристы и словесники к строевым занятиям, которые некоторое время входили в число обязательных университетских дисциплин. Но с завершением правления царя-солдата Николая I они были отменены.
Каждое поколение студентов могло рассказать и про особенности поступления в альма-матер. Правила их менялись не слишком часто, но шараханье из стороны в сторону в этом деле было традицией российской власти и высшей школы. В эпоху Николая I, не терпевшего вольнодумства, прием в высшие учебные заведения был строго ограничен, а вступительные экзамены крайне суровы. Так что поступить в университет удавалось лишь немногим, потратившим без преувеличения годы на подготовку и, как правило, с третьей-четвертой попытки.
Но после 1861 года, отмены крепостного права и начала реформ ситуация изменилась до неузнаваемости. Ограничения на количество принимаемых студентов отменили.
"С устранением ограничения в числе университетских студентов,— говорилось в отчете о вступительных экзаменах 1864 года,— по закону противоположностей, одна крайность вызвала другую: долго сдерживаемое прежде стремление в университет с этого времени стало до того общим, что между ищущими поступления в него начали являться и юноши, которым должно бы было долго еще готовиться к тому.
При многочисленности испытуемых с одной стороны, при неудобстве употреблять иного времени на вступительные экзамены с другой стороны, университеты лишились возможности достаточно удостоверяться в основательности научных сведений и в умственной зрелости будущих студентов: где 200 или 300 человек надо в три-четыре дня проэкзаменовать из всех предметов гимназического курса, там — не говоря уже о легкости случайных удач и удобстве употребления в дело разных уловок — поверхностность в знании легко может пройти незамеченной, и несколько ловко пущенных в ход заученных фраз, нахватанных из чужих речей и журналов,— придать вид развитости; следовательно, нет ничего удивительного, что в массе стали проскользать в университеты всякого рода недоучки и недоумки.
Когда учащаяся молодежь об этом проведала и увидала между принятыми в число студентов слабейших из своих товарищей, только что оставивших 6-й, а иногда и 5-й класс гимназии, тогда, весьма естественно, в гимназиях взрослые воспитанники на ученье в старших классах, на постоянное посещение уроков и на равномерное занятие всеми предметами гимназического курса стали смотреть как на напрасную трату времени: между ними развилось стремление к поступлению в университет прежде окончания гимназического курса, да и остающиеся в 7-м и 6-м классах начали манкировать уроками и репетициями, заниматься только некоторыми предметами и вместо серьезного чтения увлекаться журнальными статьями".
Не оправдавшую себя систему в 1864 году заменили экзаменами при гимназиях с участием преподавателей университетов и институтов. И это позволило отсеять подавляющее большинство желающих поступить в университет, не пройдя гимназического курса. Но авторы отчета предупреждали о том, что любое новое послабление может привести к печальному результату:
"Сколько благотворно заботливое проложение и углаживание дороги к высшему образованию дарованиям, к какому бы классу ни принадлежали люди ими обладающее, столько же пагубен напуск в высшие училища бездарности, поверхностности и празднолюбства. Это тем вреднее, что такого сорта масса уже никак не хочет возвращаться в свою родную сферу, к своему домашнему очагу, для посильной, сообразной со способностями и потому полезной деятельности; нет, она вся упорно стремится в учебную, литературную и служебную области; не находя здесь удовлетворения своим мечтам, по недостатку сил спотыкаясь и обрываясь на каждом шагу несвойственной дороги, масса эта и сама попадает в безвыходное положение и общество собою тяготит".
Однако это предостережение было благополучно забыто.
"Экзамен по арифметике обставлен очень строго"
На рубеже XIX-XX веков популярность высшего образовании выросла неимоверно. И дело было не столько в тяге к знаниям, сколько в том, что студенческий мундир давал его носителю положение в обществе, вне зависимости от происхождения. Изменившееся законодательство о службе государственных чиновников обязывало соискателей высоких должностей иметь диплом о высшем образовании. И теперь поступление в университеты и институты стало равнозначно началу успешной карьеры. Правительство и император Николай II крайне неохотно давали согласие на открытие новых учебных заведений, предпочитая при этом открывать специализированные технические вузы, а не университеты, откуда выходили люди без определенной профессии, зачастую сеющие в империи не разумное, доброе и вечное, а смуту.
Так что можно считать, что в первые годы XX века система русского высшего образования уже полностью сложилась. Многочисленные издательства выпускали пособия для поступающих в вузы, где рассказывалось, какие вопросы любит задавать тот или иной профессор, принимающий экзамены в том или ином институте или университете. В стране сформировалась целая отрасль, обслуживавшая абитуриентов. В Москве существовало несколько контор, готовивших к поступлению в конкретные учебные заведения. Тем же занималась и масса студентов-репетиторов, но им доверяли гораздо меньше. Практиковалось также множество тематических трюков, самым популярным из которых была сдача вступительных экзаменов нанятым студентом вместо абитуриента. Благо фотокарточки на документах появились много позднее.
Необходимо упомянуть, что в каждом вузе существовали собственные требования к вероисповеданию абитуриентов. В некоторые категорически не принимали иудеев, а, к примеру, в питерский Электротехнический институт императора Александра III зачисляли лишь представителей христианских конфессий, оставляя за бортом и мусульман. Как и всегда, абитуриентам приходилось обращать внимание на конкурс и экзаменационные требования. К примеру, среди питерских учебных заведений самый большой наплыв желающих был в Горном институте императрицы Екатерины II. О нем справочники в 1910 году сообщали:
"Число вакансий на первом курсе —100. Число поданных прошений — около 800.
На старшие курсы принимаются лица, окончившие высшие учебные заведения, без экзамена. Вакансий 30.
Приема лиц иудейского вероисповедания в текущем году не будет, ввиду полного комплекта процентной нормы.
Одним из серьезнейших является экзамен по русскому языку. Несмотря на то, что отметка по нему в конкурс не входит и достаточно получить тройку, около 50% всех держащих режется обыкновенно на этом экзамене. Причиной этому является неумение большинства абитуриентов ясно и строго отвечать на заданную тему и составлять план сочинения. Вторым камнем преткновения при поступлении в названный институт является экзамен по арифметике, который, несмотря на кажущуюся легкость его, обставлен очень строго. В течение последних четырех лет число лиц, выдержавших экзамен, немногим превышает число вакансий, и потому все выдержавшие испытание удовлетворительно, могут рассчитывать быть принятыми в институт".
Иные требования предъявлял, например, Институт гражданских инженеров императора Николая I, где конкурс был несколько ниже, чем в Горном.
"Серьезнейшим экзаменом,— предостерегали составители пособий,— является рисование, хотя считают достаточным нарисовать одну половину довольно простого орнамента и наметить главные тени и их расположение. Из других экзаменов серьезным считается также тригонометрия. Но все же обращаем внимание всех держащих экзамен в вышеуказанный институт на рисование, т. к. громадное большинство экзаменующихся получает неудовлетворительный балл именно по этому предмету".
Легче всего было поступить в Лесной институт. По всей видимости, из-за того, что жалованье в лесном ведомстве было не из самых высоких, в Лесном институте время от времени наблюдались недоборы. А вот Санкт-Петербургский университет имел особые правила поступления, которые делали его почти недоступным для иногородних абитуриентов.
"В случае если число поданных прошений превышает число вакансий, принимают сначала окончивших средние учебные заведения Петербургского учебного округа, а затем уже на оставшиеся вакансии окончивших в прочих округах. Но в последние годы, особенно в текущем году, наблюдается заметное понижение числа поданных прошений и потому принимаются многие окончившие средние учебные заведения других учебных округов. В текущем году было подано 1400 прошений на 1100 вакансий".
В Московский университет принимали уроженцев из всех мест, так что его популярность в Российской империи была более высокой, чем у питерского. При этом качество жизни студентов этих заведений (особенно московского) оставляло желать много лучшего.
"Их бюджет скорее фикция"
П. Иванов в книге "Студенты в Москве" подробно описал условия жизни студенчества первопрестольной. Картина получалась безрадостной:
"На квартиру с прислугой идет 11 руб. За эти деньги можно найти комнату для одного, довольно скверную, правда, но все-таки это будет помещение, где можно спать и изредка заниматься, если позволят соседи и холод — эти два неизменных спутника студенческих квартир. Впрочем, прежде чем нападешь на комнату, где можно спать и изредка заниматься, придется дней пять побегать по Москве, затем приблизительно раза три переменить квартиру. Во избежание подобных хлопот многие предпочитают селиться вдвоем. Тогда квартирный бюджет обозначится цифрой 22 руб. Комната за 22 руб. уже сносная. В ней будут стоять две кровати, три стула, комод. Над комодом будет висеть засиженное мухами зеркало, на окнах — пыльные занавески. Итак, квартира обходится минимум в 11 руб. Теперь другие необходимые месячные расходы. Большинство студентов пользуются полусытными и нездоровыми обедами в кухмистерских. Минимальная плата за обед в этих столовых 7 руб. 50 коп. Чай четверка — 50 коп. Сахару — по 4 куска утром и вечером (студенты обыкновенно пьют по 2 стакана и кладут по 2 куска) — в месяц выйдет около 5 ф.— 80 к. Хлеба обыкновенно съедается утром на 5 коп. и вечером на 5 — в месяц 3 руб. Освещение при небольшой лампе — 50 коп. Прачка —1 руб. Мелкие расходы (баня, мыло, почтовые марки, бумага, зубной порошок и проч.) — 50 коп. В итоге 24 р. 80 коп.— 20 коп. остается на табак, на театр, на что угодно... Расходами на материальные потребности студент не может ограничиться. Ему нужны книги — пособия к лекциям. А университетские учебники, нужно отдать справедливость их издателям,— чрезвычайно дороги. На них студент тратит ежегодно 10-50 руб. (смотря по факультету и курсу). Этот расход тяжелым бременем ложится на его бюджет. Приходится еще более сокращать насущный потребности.
Как же все-таки живут те, которые имеют менее 18 руб. в месяц? Они тратят в день 15 коп. на обед, питаясь чаем, сыром и черным хлебом. В месяц обед обойдется 4 руб. 50 коп. Их бюджет равен 15 руб. Их бюджет скорее фикция, чем действительность... Круто приходится всем этим беднякам и с одеждой, в особенности потому, что она непременно должна быть форменной. В университет не пустят не в форме. И вот многие покупают пальто и тужурку где-нибудь по случаю: у товарищей, у старьевщиков на Сухаревке или у Ильинских ворот. У Ильинских ворот есть даже две лавки специально студенческих старых костюмов. Тут не приходится рассуждать, приятно или неприятно носить платье неизвестно с чьего плеча,— быть может больного или умершего от заразной болезни.
Прислуге богатых или даже средних москвичей живется гораздо лучше, чем бедным или средним студентам. Стол у первых гораздо сытнее и лучше студенческого, помещение более прилично... А деньги? Какая-нибудь горничная получает на всем готовом 7-10 р. в месяц. А если у студента за покрытием насущнейших потребностей останется еще 7-10 руб., то ведь его считают "состоятельным"".
Если деньги не присылались из дома, заработать их было чрезвычайно сложно. Работа в каком-нибудь земском ведомстве доставалась студентам с большим трудом и отнимала все время, необходимое для учебы. За право стать репетитором ребенка состоятельных родителей разгорались нешуточные баталии. А после того, как в гимназиях были резко снижены требования к знанию древнегреческого и латинского языков, наем репетиторов-студентов практически прекратился. Студенты нанимались в церковные хоры, устраивались служить статистиками и билетными контролерами, но удавалось это немногим, а остальные были вынуждены влачить жалкое существование.
Последней степенью падения для московского студента было превращение в нищего обитателя Хитрова рынка. Столь же малопочтительной считалась капитуляция перед трудностями жизни путем женитьбы на квартирной хозяйке или ее дочери. Считалось, что таким образом студент утопал в мещанстве и больше не возвращался в интеллигентную среду. А степенью предпоследней было студенческое общежитие "Ляпинка", отличавшееся, мягко говоря, отсутствием уюта и нечистотой.
"Среди элегантных домов Б. Дмитровки,— писал П. Иванов,— дом Ляпиных занимает не последнее место. В самой глубине двора этого дома стоит мрачное трехэтажное здание кирпичного цвета. Углом к нему расположено другое — поменьше. Под окнами растут деревья и валяется несколько куч камней. Эти два дома — и есть знаменитое "Ляпинское общежитие" или "Ляпинка", как прозвали его студенты. Общежитие в полном смысле слова оправдывает репутацию, которая сложилась о нем среди московского студенчества. Всемогущая нужда — только она одна поставляет жильцов в этот дом... Номера общежития устроены очень своеобразно и очень неудобно. Своеобразность заключается в том, что каждые три номера отделяются от следующих трех номеров капитальной стеной, а между собой их разделяет тонкая перегородка с решеткой наверху. Таким образом, разговор двух лиц прекрасно слышен во всех трех смежных номерах. На номер полагается по 4 жильца. Но при здешней системе перегородок вместо стен оказывается, что целых 12 человек пользуются удобствами совместного житья... На людях, живущих в "Ляпинке", всегда лежит отпечаток уныния, озлобленности, неловкости перед другими и самими собой, что они попали в эту яму".
Конечно, были общежития и более высокого класса, так же, как и "Ляпинка", существовавшие на деньги благотворителей, но куда более щедрых. Лепешкинское общежитие в арбатском Филипповском переулке отличалось от "Ляпинки" как небо от земли. Там было чисто, уютно, имелась библиотека с газетами и журналами и очень неплохо кормили. Имелась даже прислуга для студентов. Однако жить здесь могли лишь сорок студентов, а только в Московском университете их насчитывалось более четырех с половиной тысяч.
"Проклятие богачам, бедности и безучастию"
Несколько иной была картина в Санкт-Петербургском университете. Видимо, из-за того, что иногородних в питерском университете училось меньше, цены на жилье здесь были несколько ниже, да и в целом жизнь студентов полегче. Питерские студенты предреволюционных лет вспоминали:
"Толпа студентов была разношерстной, от богатых щеголей, приезжавших в университет в собственных экипажах (таких, правда, было мало), и до бедняков, живших впроголодь. Основная же масса студентов состояла из скромных, трудолюбивых молодых людей весьма ограниченных средств... Иногородние студенты жили в общежитиях или снимали вдвоем комнату за 12-15 рублей... В университете легально действовали организации экономического порядка: землячества, кассы взаимопомощи, которые существовали на добровольные взносы. Были спортивные объединения: яхт-клуб, атлетическое общество... Университетская столовая, где обедало множество студентов, помещалась за северными воротами, где и теперь "столовка". Обстановка столовой была скромная: длинные столы, покрытые клеенкой, на них большие корзины с черным и серым хлебом, которого можно было есть сколько угодно. Было самообслуживание, цены очень дешевые: обед без мяса 8 копеек, с мясом — 12. Стакан чаю — копейка, бутылка пива — 9 копеек. Конечно, были обеды и подороже. В дешевом буфете продавались кисели, простокваша. Столовая с самого утра была переполнена. Шум стоял необыкновенный. Молодые люди спорили, смеялись. Некоторые любители проводили в столовой больше времени, чем на лекциях, их интересовало дешевое пиво. Кое-кто из студентов, выбившись из бюджета, ограничивался чаем и бесплатным хлебом, несколько кусков которого еще положит в карман. На это никто не обращал внимания, наоборот, относились даже сочувственно. Иной студент, совершенно незнакомый, скажет: "Коллега, я вам куплю обед, у меня денег хватит на двоих". Администрация столовой иногда предлагала бесплатно тарелку щей без мяса. Такая столовая очень выручала бедных студентов".
Однако в остальных университетских городах, за исключением, может быть, прибалтийских, бедность студентов была подобна московской или того хуже. Время от времени от голода, холода и болезней студенты кончали с собой, что неизменно привлекало внимание бульварных газет, принимавшихся в подробностях описывать происшествие. Так случилось в октябре 1909 года, когда в Киеве добровольно ушла из жизни студентка Муся Огунлух. Все газеты опубликовали ее патетическое предсмертное письмо "К русским девушкам". А результатом широкого освещения ее смерти стала волна самоубийств киевских учащихся. Те, кто избежал подобной участи, не спился в студенческих пивных и смог получить диплом, нередко начинали службу уже тяжело больными и надломленными людьми. Как иронизировал один из выпускников российского университета, знаний у них оказывалось так мало, что рассчитывать на продвижение по службе не приходилось, так же как на дополнительные приработки на стороне. Оставалось лишь брать взятки или, если место оказывалось не слишком доходным, с головой уходить в революцию. Как писал тот же автор, даже за тот кусок хлеба, который имеют выпускники отечественных вузов, они должны денно и нощно благодарить ненавистное им императорское правительство. Ведь оно не признает дипломы иностранных университетов и не дает работы их куда более квалифицированным выпускникам. Ведь учеба от нужды ни к чему, кроме нужды, не приводит.