Жизнь промелькнула, все в прошлом, и вот я, старый (или стареющий) и одинокий, сижу у камелька и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю. Романов, где позиция рассказчика может быть обрисована именно так, немало. Меньше книг, где эта самая позиция не только виньетка, позволяющая начать рассказ про любовное приключение из далекой юности; книг, где эти самые воспоминания преподносятся еще и как нечто магическое, как заклинание прошлого. Как поиски утраченного времени, наконец — произнесем эти слова без обиняков: эпопею Пруста Паскаль Киньяр, безусловно, имел в виду в качестве идеального образца того, как подобные книги пишутся. В результате по ходу чтения "Салона в Вюртемберге" неоднократно испытываешь что-то вроде дежавю: подозрительно знакомые образы в книге обретаются тут и там (прогулки далекого детства, мамочка забыла поцеловать на ночь, да много чего еще). Вообще, знакома сама эта воспоминательная лихорадка: "Я набрасываю эти строки, как бог на душу положит. Мне кажется, именно так, в хаотичном нагромождении воспоминаний, я могу воссоздать свою судьбу, вернуть назад частички своей жизни". Подобно Прусту, Киньяр хочет заставить читателя поверить, что и витиеватость воспоминаний, их прихотливость — как бы вынужденная и спонтанная.
На самом деле, разумеется, чего-чего, а спонтанности тут ни на скрупул. На протяжении всего романа рассказчик по имени Шарль Шенонь с аккуратной и точно высчитанной цикличностью переключается с эпохи на эпоху; в основе, естественно, детство и отрочество, проведенные в вюртембергской глуши (семья повествователя — французы, переселившиеся в Германию). Сюда Шенонь, как легко сообразить, непрестанно мечтает вернуться — и в конце концов после десятилетий жизни во Франции таки возвращается (и начинает строчить мемуары). Взрослая жизнь, 1960-е, 1970-е, начало 1980-х (роман вышел в 1986-м). Юношеская дружба, неловко и непоправимо загубленная. Женщины, с которыми все складывается довольно меланхоличным образом. Расстраивающееся на нервной почве здоровье. Творчество — Шенонь музыкант. Точнее говоря, виолончелист, который затем отдает предпочтение старинной виоле да гамба с ее хмурым и горьким звуком. Герой Киньяра вообще пассеист, примет современности он почти не замечает; какие-нибудь подробности амурных дел запросто могут привести ему на память старых мастеров или Библию, и даже любимую кошку он зовет барочным именем Дидона, подозревая в ней моральный ригоризм в духе янсенистов XVII века.
Проницательный читатель может догадаться, что все это отнюдь не признаки краснощекого душевного здоровья. Он же может догадаться, что истоки стоит поискать в том самом вюртембергском детстве. Он вообще о многом может догадаться, этот проницательный читатель, и удивительная предсказуемость, пожалуй, самое слабое место "Салона в Вюртемберге". Толика ярких образов, действительно непредвиденных психологических извивов и неожиданных сюжетных событий все-таки довольно мала, а стилистически безупречное и весьма окультуренное уныние не совсем та вещь, которая может цеплять на протяжении без малого пятисот страниц. Любовь проходит, проходит, проходит. Человек умирает, умирает, умирает. Все утра мира безвозвратны, короче говоря. Вот только здесь так обрисованы эти утра, что в их безвозвратности особой трагедии и не усмотришь.
СПб.: ИД "Азбука-классика", 2008