«Комеди Франсез» чистит перышки

Одной из самых обсуждаемых премьер нынешнего парижского театрального сезона стала новая постановка «Чайки». На сцене главного драматического театра Франции, «Комеди Франсез», пьесу Чехова поставила режиссер Эльза Грана. Глядя на сцену, Эсфирь Штейнбок испытывала смесь радости за то, что Чехов по-прежнему необходим, с удивлением и даже недоумением.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

С недавних пор старейшей в мире (и единственной во Франции) драматической труппой руководит новый директор Клерман Эрвье-Леже. Он пообещал французскому народу, что главный театр страны ждут изменения: нужно открыть историческую сцену — зал Ришелье — для современной драматургии, больше гастролировать, привлекать в «Дом Мольера» молодежь, сотрудничать с другими культурными институтами. Тот, кто давно не заходил в эти академические чертоги, уже замечает дух перемен.

«Чайка» кажется взъерошенной и украшенной перьями каких-то других птиц, зрительный зал на ней помолодел и не просто внимает, прикрыв веки, высокой классике, а живо реагирует.

Историческую реликвию, потертое кожаное кресло Мольера в стеклянном футляре, перенесли из верхнего фойе в кассовый зал — теперь рядом с ним можно сделать селфи, даже не имея билета на спектакль. А в фойе развернута фотовыставка современного фотографа Стефана Лавуэ, придуманная, правда, с поклоном истории — о старых связях театрального и морского дела. Оказывается, в далеком прошлом моряки, зимой свободные от плаваний, нанимались в театр, которому за кулисами требовались грубая физическая сила и навыки обращения с канатами и полотнищами. Впрочем, фотографиям висеть недолго — во второй половине сезона главное здание «Комеди Франсез» закроют на реконструкцию.

Вряд ли так замышлялось, но отчасти «Чайка» выглядит признанием в преданности театру перед расставанием со стенами. Разлука не навсегда (тогда уместнее был бы «Вишневый сад») и не должна быть долгой, но для любой накрепко привязанной к своему дому труппы такое все равно травматично. Во всяком случае, присочиненные к оригиналу пролог и эпилог свидетельствуют о том, что предметом рефлексии Эльзы Грана была прежде всего сама театральность пьесы Чехова. Будто бы в полном соответствии со школой психологического театра, требующей точного понимания, что было с героями до их появления перед публикой, сначала зрители видят, как развивалась карьера Аркадиной. Мы попадаем в театральное закулисье, где мыкается малолетний сын актрисы Костя, где героиня примеряет разные роли и задумывается о бренности актерского ремесла, для чего на помощь призваны не только тексты французского классицизма, но и чеховская же одноактовка «Калхас».

Что касается финала спектакля, то и там все внимание на Аркадину: уже после того, как написанные Чеховым слова закончены и бедный Костя лежит застрелившимся где-то за кулисами, его мать не забывает о том, что настоящая прима должна в любых обстоятельствах быть главной — прочитать монолог, выйти на авансцену и встать в эффектную позу.

Если в пересказе может возникнуть впечатление, что Аркадина Марины Хэндс в спектакле предстает бесчувственным монстром, то нужно сделать поправку: она — «священное чудовище», режиссер ею откровенно любуется, позволяя делать все, что вздумается — менять наряды, скандалить, капризничать и чудить, соблазнять и разрушать.

Так как Эльзу Грана волнует все-таки не столько природа театра, сколько женская природа, режиссер пропускает «Чайку» через собственные фильтры и оставляет право на самовыражение только у двух героинь: у Аркадиной и у Нины Заречной. Еще немножко у Маши, но больше из солидарности, чем из интереса.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Уж сколько было на моем веку «Чаек», но не приходилось еще видеть, чтобы знаменитая встреча Нины и Кости в четвертом акте была превращена почти целиком в монолог Заречной. Треплев Шарли Фабера в этом спектакле оказывается лишен «субъектности» сразу после провала его пьесы в первом акте — оказался слабак, а значит, неудачник, который просто мешается под ногами. Да и слабовольного Тригорина в исполнении Себастьена Пудеру Нина наверняка сама «съела», даже если теперь жалеет об этом. Как оно вышло, мы не видим. Зато видим и слышим, как героиня Аделин д’Эрми превращает свою последнюю сцену в такой вздорный и громкий выплеск эмоций, что, кажется, мертвого можно поднять. Ну мертвого не мертвого, но умирающего точно — старик Сорин (его играет афро-французский актер Бакари Сангаре), лежащий уже под капельницей и с кислородной маской, оживает и бодрячком встает с кровати.

Вообще, между отдельными вспышками режиссерского своеволия спектакль «Комеди Франсез» развивается в высшей степени легкомысленно и плохо предсказуемо: его качает то в несколько беспорядочную эксцентричную комедию, то в не слишком проработанную на предмет игровых тонкостей драму. Как и положено у Чехова, герои не слышат друг друга и не находят радости в жизни, но сама эта «Чайка» тоже глуховата, несчастлива. Она словно вся сделана из театрального «подбора». Как намеренно эклектично и оформление Сюзанн Барбо: то старомодный рисованный театральный задник с русским пейзажем и прорезями для входов появляется прямо за авансценой, то какие-то мало подходящие друг к другу куски декораций, вроде бы взятые из разных спектаклей, то набор ширм в меланхолических, приглушенных тонах. «Чайка» пытается понять сама себя, но не находит себе единственно возможного применения. Как будто бы специально она в этот раз переведена на французский не как обычно, «La Mouette», а как «Une Mouette» — то есть какая-то, неопределенная чайка.

Эсфирь Штейнбок