наблюдает Ольга Лузина
Эрмитаж исправно поставляет свежий художественный продукт. Едва открылась выставка молодых американцев из галереи Чарльза Саатчи, а вслед ей уже везут сорок произведений современных мастеров ближневосточной каллиграфии из Центра Помпиду, Британского музея и Национального музея Кувейта. В масштабах столетия это, можно сказать, один из последних писков мировой художественной моды, к которому охотно прислушиваются большие западные музеи и которого в России еще не слышали.
Вот мы все на Запад смотрим в поисках подлинной современности, а сам Запад давно уже заглядывается на мусульманские страны. Современную арабскую каллиграфию вполне можно считать абстрактным — на западный манер — искусством. Новые художники Ближнего Востока учились в основном за границей и прекрасно видели, как в 1960-е годы искусство вдруг заподозрило, что оно частный случай литературы, как пошел плясать по новой абстракционизм, а концептуализм сделал слово двигателем визуального и ключом к нему. Восток живо отреагировал на растущий спрос. В 1960-70-х годах на Ближнем Востоке и в Северной Африке леттризм, он же живопись буквами, быстренько стащил маму-каллиграфию с сакральных высот и оприходовал, родив новую художественную форму. Это случилось как бы само собой — традиция и новаторство, декоративность и мистицизм, сакральное и светское легко слились, стоило только внедрить каллиграфию в абстракцию. Взяли, значит, дело тонкое и подбросили на свободный рынок идей, а это дело оказалось актуальнее, чем самая что ни на есть оригинальная западная оригинальность. И хотя следующее поколение ближневосточных визуалов все-таки предпочло буквописям видеоарт и инсталляции, вкус к каллиграфическому никуда не делся.
Смотреть на арабскую вязь одно удовольствие. Тем более что понимать арабский язык совершенно необязательно. Тунисский художник Нджа Махдауи плетет бисерный узор из букв, не увязывая их в слова. Растянутое по широким цветным полосам кружево знаков напоминает и златотканые орнаменты, и запутанные авангардные партитуры композиторов 1950-х. Живущая в Лондоне иранка Малихе Афнан накрывает мелко исписанные листы окрашенной марлей, сравнивая текст с лицом под паранджой. Это типичные концептуальные объекты, отчетливо феминистские, и они все называются завуалированными — намерения, признания, доказательства. Парижанин и алжирец Рашид Корайши перемежает реальные буквы их зеркальными отображениями и просто выдуманными значками. Его керамические блюда похожи на знаменитый Фестский диск с его неразгаданными письменами и пиктограммами.
Даже если можно прочесть надписи, не они тут главные. Давно переселившийся в Англию ливиец Али Омар Эрмес пишет эпические полотна два на полтора, где почти все пространство занимают одна или несколько букв, а между ними рассыпаны цитаты из арабской литературы, отсылающие к насущным проблемам. Как борхесовский Алеф, эти громадные буквы тщатся заключить в себе Вселенную. Для мусульманина весь мир, как свиток, разворачивается из точки: Коран раскручивается из первой главы, глава из первой фразы ("Во имя Аллаха милостивого, милосердного"), фраза из слова, слово из буквы. При этом каждая буква полна сакральной символики и может означать цвет, стихию, планету, знак Зодиака. Погружая их в живописную среду, Эрмес предпочитает традиционному лаконизму щедрые красочные сполохи, которые привели бы в ужас каллиграфов прошлого, пишет буквы размашисто, небрежно, словно бы желая превратить их в бессмысленные загогулины. Отход от буквенной символики высвобождает давно стертую каллиграфией пластическую энергию. Как и Махдауи, Эрмес считает себя скорее художником, чем каллиграфом.
Трудно назвать каллиграфией и дамское букинистическое рукоделие ливанки Этели Аднан, которая живет то в Париже, то в Бейруте, то в зажиточном калифорнийском Сусалито. Ее книжки-раскладушки дразнят зрителя текстом, спрятанным на согнутых поверхностях, и позволяют разглядеть только иллюстрации, намалеванные поверх слов. Аднан изучала философию в Сорбонне, Беркли и Гарварде, свободно говорит на пяти языках и прописывает к себе не только арабские, но и французские и американские поэтические строки, так что получается каллиграфия именно в арабском понимании — и письменность, и письмо как таковое.
Из шести мэтров только иранца Мохаммеда Эхсаи можно определить в собственно каллиграфы. Он пишет сериями, одна из них озаглавлена словом "Зикр", которое означает активное созерцание, вспоминание имени Аллаха. Другие называются "Мохаббат" (любовь) и "Сетаеш Бахар" (праздник весны). Работы под одним названием представляют разные композиционные решения одной задачи: размотать некое слово и заново сплести его в иероглифический узел. Среди выставляемых вещей эти самые орнаментальные и самые графичные. Неудивительно, что если остальных коллег Эхсаи можно интерпретировать, то его — только созерцать. Причем очень долго. Возможно, это и называется глубиной. Интенсивно переживать изображение текста, а не просто изображение,— куда уж глубже для логоцентричного европейца.
Санкт-Петербург, Эрмитаж, до 2 января