Безличный опыт

У Дмитрия Александровича Пригова, умершего этим летом, вышла первая посмертная книга — роман "Катя китайская (чужое повествование)". По словам самого Пригова, это роман, "основанный на опыте моей жены, биография девочки из эмигрантской семьи, полурусской-полуангличанки, выросшей в Китае. Это ее воспоминания, и параллельно им — ее возвращение в послесталинскую Россию, куда она едет на поезде".

При желании этот роман можно читать как ответ на русско-китайскую тематику у Сорокина и Пелевина, и тогда его мемуарность и персональность воспринимаются как сознательно тихая нота. У них эта тематика дана как фигура катастрофы, антиутопии, эзотерического знания — а здесь простой биографический факт: "жена выросла в Китае". И саму идею русско-китайского синтеза Пригов лишает глубины и многозначительности. Китайское интересно, русское интересно — а их соединение ничего особенного не значит. Просто вот так сложилось биографически и исторически.

Мемуарные пассажи даны в отрешенном, безличном модусе — действует безымянная везде в книге, кроме заглавия, "девочка" и "они" — например, так: "Вся компания стремительно снималась с места. Снова прилаживали шляпу на длинные податливые уши ослика. Устраивали девочку на спине доверенного животного и спешили вниз, дабы поспеть до темноты домой. И поспевали". Иногда появляется "я", с рассказами о параллельном советском детстве.

Но чужие и собственные воспоминания служат рамкой для двух по-разному потусторонних линий. Во-первых, это проявления мира загадочных чудищ и тварей. Хотя номинально в романе они и принадлежат пласту китайской экзотики — наряду, скажем, со всякими кулинарными "поа-дзы, тяо-дзы, мем-бао, шао-бин и та-пан-дзэ", но это те самые твари, которых Пригов всю жизнь рисовал. В системе Пригова они составляли не элемент какого-то из языков, которыми он манипулировал, а плотный, непрозрачный, неразложимый остаток, нечто "послесловесное" — то, с чем впрямую сталкивается человек, преодолевший язык, то есть "настоящий концептуалист". Есть манипуляция смыслами, жанрами, мифами — а есть упрямые чудища, которые манипуляции не поддаются, которых можно только нарисовать или описать — то ли их отпугивая, то ли, наоборот, вызывая к жизни.

И второе — наоборот, "дословесное": проходящие через всю книгу "веяния", "касания", общие для живущей в Китае "девочки" и для живущего в СССР "я". "Она лежала в пустынной прохладной палате одна и глядела на белую стену, вдоль которой перемещались легкие прозрачные тени. Перебегали на потолок, касались лица и выплывали в окно. Висела абсолютная тишина. Девочка ни о чем не думала и ничего не переживала. Просто смотрела. Она, действительно, была переутомлена. Я и сам припоминаю подобное же странное, исполненное всевозможными видениями, расслабленное лежание в подобной же палате сходной крымской больницы... Я лежал в прохладной палате. За окнами шумело недосягаемое море и стояла нестерпимая жара. Но в палате было удивительно прохладно. Какие-то шепчущиеся голоса толпились снаружи, медлили и залетали в комнату. Кто-то нежными ласковыми руками пробегал по всему телу, порождая мириады всколыхивающихся мурашек. Они, обретая самостоятельную энергию и волю к жизни, вдруг собирались легкой пленкой и отлетали от тела. Некоторое время слабым полуразмытым подобием человеческого силуэта темнели на дальней белесой стене. Потом растворялись, исчезали, как и не было их вовсе.

Неимоверная слабость овладевала всем организмом. И я засыпал".

Соединение чужой биографической фактичности, безымянности и этих бессловесных касаний делает роман непохожим по тону на прежнюю, чаще всего взвинченно-энергичную, прозу Пригова. Несмотря на исторические ужасы и регулярное появление чудовищ, от книги веет странной благостностью. Это не то двусмысленное умиление, которое мы привыкли слышать в стихах Пригова; а какая-то умиротворенность — и в повествовании о "девочке", и в рассказах о "веянии" и "легком шуршании" и "прохладных сквозняках". Наверно, отчасти такое впечатление вызвано неизбежной сейчас читательской сентиментальностью; но все-таки лишь отчасти.

М.: "Новое литературное обозрение", 2007

Лори Р. Кинг

Перед нами еще один сиквел романов про Шерлока Холмса — их давно уже пора выделять в особое направление: стилизаций такого рода выходит по несколько штук в год. Произведения Лори Р. Кинг считаются чуть ли не лучшими в этом разряде: они не только разошлись внушительными тиражами, но и попали в рекомендательные списки Times. Успех пришел к Кинг на волне возвратного феминизма 90-х — все дело было в придуманной писательницей помощнице Холмса (помолодевшего лет на 20) Мэри Рассел, оксфордской студентке-сироте и суфражистке с острым умом и бесстрашием перед неприятностями

Дело происходит в графстве Суссекс в военном 1915 году. Холмс наслаждается пенсионным бездельем — ставит опыты, разводит пчел и прогуливается по суссекским холмам. Во время такой прогулки он встречает Мэри, облаченную в мужской костюм. Дружба юной студентки и 54-летнего детектива быстро перерастает в ученичество, а потом и в сотрудничество. Вместе они решают дела государственной важности, переодеваясь в самые невероятные костюмы, шарят по лондонским трущобам, решают логические загадки и играют в шахматы. Не только Мэри доказывает выдающиеся способности женского пола: даже самый сильный противник детективного тандема оказывается женщиной — жестокой и хитрой дочерью профессора Мориарти, по совместительству преподающей в Оксфорде высшую математику.

С точки зрения политкорректности все это, конечно, безупречно. Хотя настоящий Холмс вряд ли порадовался бы за успехи своего преемника: даже на то, чтобы разгадать обыкновенный восьмеричный код, ему требуется несколько месяцев. Впрочем, от героя Конан Дойла этот Холмс дистанцирован настолько, что и не хочется их сравнивать. В этом, наверное, и таится секрет успеха Кинг: она пользуется дорогим всем именем, чтобы привлечь благосклонное внимание читателя, но отнюдь не собирается соревноваться с настоящим автором настоящего Холмса. Детектив у Кинг почти лишен интриги, и феминизм абсолютно лишен манифеста, а в итоге получается приятное чтение про старую добрую Англию, приговор которому всегда краток — "мило".
ЛИЗА БИРГЕР

Канни Меллер

Канни Меллер — имя для русского читателя новое. Но появление ее романа среди бурно публикуемых у нас сегодня шведских книжек вполне закономерно — в Швеции Меллер считается прямой продолжательницей дела Астрид Линдгрен и писавшей на шведском финки Туве Янссон. Большинство книг Меллер предназначено для подростков, а "Поздравляю, желаю счастья" — один из самых известных ее романов. О том, как из несчастливой семьи делается счастливая.

У главной героини этой книги дела не совсем в порядке: мама все время на работе, старшая сестра лежит в психиатрической лечебнице после попытки самоубийства, папа лежит в ванной и не хочет выходить, потому что у него депрессия. И так до тех пор, пока она не встречает на улице мальчика Гунтара. Гунтар пахнет собакой, живет в доме на дереве и умеет превращать жизнь в праздник. Вместе они устраивают в парке благотворительный ужин для бездомных, вынимают папу из ванной, лечат сестру, а потом большой компанией празднуют Рождество в зимнем лесу.

Этот небольшой роман напоминает романы писателя, ставшего за последние лет десять запевалой скандинавской душеспасительной литературы,— Эрленда Лу. В его прославленном "Наивно. супер" точно так же сходятся крайняя простота повествования с обещаниями крайней простоты существования. И, как книги Лу, роман Канни Меллер, конечно, ожидает вполне ощутимый читательский успех. Дело в том, что здесь дается простая и удобная формула счастья. Это счастье как будто приобретено на распродаже в "Икее": покупаешь его по частям, доставляешь домой, скручиваешь — и начинается новая жизнь. В случае Меллер — жизнь без депрессий и транквилизаторов. Идея, что душевное спокойствие дается как новый стул, конечно, крайне привлекательна. К тому же она работает. Правда, только в одном месте — в литературе для детей, так замечательно освоенной как раз шведами. Когда тебе плохо, одиноко и грустно, прилетит Карлсон или придет Пеппи Длинныйчулок, и сразу станет неодиноко и весело. Попытка ту же самую формулу применить к взрослым и даже к юным оправдывает себя не всегда — Карлсона оказывается недостаточно. Необходима еще какая-то важная составляющая, которая, как это часто бывает, не входит в икейский комплект.
ЛИЗА БИРГЕР