Музей архитектура
В Москве впервые побывал Вито Акончи. В конце 1950-х годов он начинал с конкретной поэзии, в 1960-х одним из первых обратился к перформансу, в 1970-х отказался от живых акций ради видеоарта, одним из классиков и основоположников которого он является. А с 1980-х американец занялся дизайном и архитектурой. В Россию Вито Акончи приехал в качестве архитектора. Вместе с другими звездами мировой архитектуры Acconci Studio участвует в конкурсе PermMuseum XXI на новое здание Пермской художественной галереи. Перед тем как отправиться в Пермь, ВИТО АКОНЧИ выступил на "Винзаводе" с лекцией "От слов к действиям. От действий к архитектуре", организованной "Винзаводом" совместно с ЦСА — Центром современной архитектуры. А также побеседовал с ИРИНОЙ КУЛИК.
— Перформанс, которым вы занимались в 1960-1970-х годах, в то время считался вызовом самой традиционной музейной системе. А сейчас вы участвуете в конкурсе на строительство музея. Каким, с вашей точки зрения, должен быть современный музей?
— Вот для того, чтобы выяснить это, мы и участвуем в конкурсе. Честно говоря, я не люблю музеи. Это что-то вроде мавзолеев. Еще в 1960-х мы все задавались вопросом: почему в музеях нет окон, почему они похожи на крепости, почему искусство должно прятаться от мира за толстыми стенами? Когда в 1970-х я делал перформансы в нью-йоркском Музее современного искусства, я стремился соединить пространство музея с пространством моей повседневной жизни. Я давал адрес музея в качестве моего личного почтового адреса и каждый день приходил туда забирать корреспонденцию.
Да, конечно, сегодня музеи говорят, что надо раскрыть двери для публики, сделать так, чтобы люди проводили там побольше времени. Но все кончается тем, что при музее открывают ресторан, где публика и проводит это время. У музеев просто не получается заработать достаточно денег — и они сдают помещения под вечеринки. Мне кажется, что музей должен быть распахнутым в город, он должен впускать в себя городское пространство.
— Ваши перформансы и видеоработы были достаточно-таки агрессивными по отношению к зрителям, которых вы преследовали, домогались или, наоборот, преграждали им дорогу. А современный дизайн и архитектура, напротив, стремятся создать комфортное пространство, развлечь человека, помочь ему расслабиться.
— Я бы не сказал, что сутью моих перформансов была агрессия. Я же проделывал их не в общественном пространстве, а в таких по определению безопасных местах, как галереи и музеи, куда публика приходила по доброй воле. Как архитектору мне интересно предложить человеку не комфорт, но возможность выбора, взаимодействия со средой, которая должна быть многофункциональной и трансформируемой.
— В перформансах и видео вы предельно откровенно исследовали телесность и сексуальность. А стремитесь ли вы использовать сексуальную энергию в архитектуре?
— В 1960-1970-х это просто было духом времени, тогда секс ассоциировался с бунтом, с революцией. А сейчас сексуальность ассоциируется скорее с Бритни Спирс.
— В вашей лекции вы выводите ваши занятия архитектурой из перформанса и поэзии: вы рассказали, что занялись перформансом, когда вам показалось слишком тесным двухмерное пространство листа, а потом перешли к архитектуре, которая также работает с пространством. А какое место в таком случае занимает видеоарт?
— Многие считают, что видео было лучшим из того, что я делал. Но я не придаю ему такого уж большого значения. Мои видеоработы были попыткой контакта со зрителем лицом к лицу. Но все же это взаимодействие было фальшивкой. С публикой, возможно, что-то и могло произойти, но я сам ничего бы не почувствовал, даже если бы кто-то из зрителей разбил монитор. Конечно, сейчас уже есть множество технологий, обеспечивающих интерактивность. Но я почему-то не испытываю к ним никакого интереса. Я всегда менял сферу деятельности, когда понимал, что тот или иной вид искусства просто исчерпал себя, что здесь я уже не могу сделать ничего нового. Перформанс — это искусство, которым невозможно заниматься всю жизнь. Этим занимаются в начале карьеры. А потом те, кого больше всего интересовали переживания, психология, личность, начинают, например, снимать мейнстримное кино. А те, кого интересовало пространство, становятся архитекторами.
Я стремился выйти за привычные рамки, разрушить границы. Вначале я очень увлекался минимализмом, требующим от зрителя большой концентрации: нужно было проявить необычайную внимательность, чтобы понять, что именно из объектов является искусством. Но, в сущности, это и была рамка, ограничивающая поле зрения. Как однажды сказал Джон Кейдж, если вы пришли в театр и вас посадили за колонной, вам остается считать эту колонну частью представления.
— Архитектура и дизайн для вас окончательный выбор деятельности или однажды, возможно, вы исчерпаете и эти возможности?
— Тут все так быстро не исчерпаешь. Ты начинаешь, например, с дизайна чашки, потом придумываешь стол, на котором она стоит, потом — комнату, в которой находится стол. А еще есть промышленный дизайн, одежда, которая также работает с телом.
— Архитектура и дизайн — метод строительства нового мира, к которому изначально стремится авангард.
— В юности я рассуждал примерно так же. Но сейчас я думаю, что хорошо было бы изменить хотя бы несколько сантиметров в этом мире. А кто-то еще, возможно, изменит еще несколько сантиметров. И может быть, вместе мы что-то изменим, но в одиночку это вряд ли возможно.