обдумывает Григорий Дашевский
Прошло пять лет с того дня, когда больше ста человек и среди них Сергей Бодров погибли, исчезли подо льдом в Кармадонском ущелье. К этой годовщине книжные магазины выставили на самое видное место книгу "Связной" ("Сеанс"; "Амфора", 2007) — в ней собраны сценарии Сергея Бодрова, воспоминания и статьи о нем, отрывки из интервью с ним.
После выхода фильма "Брат", где Бодров сыграл справедливого киллера Данилу Багрова, он мгновенно стал "олицетворением Времени и Поколения". Говоря о Бодрове-Багрове, все отмечали несовпадение, несоответствие между исполнителем и персонажем. Актер не перевоплощался в героя, а находился с ним в странном отчужденном симбиозе. Причем дистанцированность и отрешенность уходили вглубь самого Бодрова. "Бездонная глубина", "огромный внутренний мир", "гармония" — все, что так притягивало к Бодрову-человеку, режиссер Балабанов с какой-то извращенной гениальностью сделал элементом соблазнительности двуединого Багрова-Бодрова.
Этот зазор и был подлинной сутью нового героя — и сутью любви к нему. Полюбили и не справедливого киллера, и не интеллигентного милого мальчика, а мальчика-убийцу. Полюбили не фразу героя "не брат ты мне, гнида черножопая" и не сипловатый, детский голос актера — а эти слова, сказанные этим голосом. Полюбили сам зазор, само несоответствие между голосом и словами.
Взаимоотношение исполнителя и персонажа часто служит символом адаптированности людей к социальным ролям. В 90-е годы неловкость, неумелость, топорность, истеричность, фальшь актеров наглядно изображали общую неприспособленность к новой жизни. Но только Алексей Балабанов превратил разлад актера и роли в источник художественного смысла.
Люди в 90-е болезненно ощущали разрыв между усвоенными прежде ценностями и теми ролями, которые им навязывал новый мир дикого капитализма. Казалось, есть два варианта — или выпасть из жизни, или отказаться от себя. А "Брат" говорил — можно и киллером стать, и душу не потерять. Общество, стыдившееся самого себя, в Бодрове-Багрове увидело шанс — не на примирение с собой, а на перверсивную любовь к себе; не на залечивание внутреннего разрыва, а на наслаждение этим разрывом, на превращение его во внутреннюю самоотрешенность.
В последние годы на роль нового героя времени претендует Сергей Безруков — бандит и милиционер, Пушкин и Есенин. Если в Бодрове-Багрове сиамские киллер и актер оставались каждый собой и его вежливое и глубокое спокойствие гарантировало эту взаимную сохранность, то Безруков, морщась, хохоча и плача, находит в каждом персонаже и в себе какую-то общую зону оголтелости — и все, кроме этой зоны, в себе и в персонаже уничтожает. Поэтому его Пушкин более монструозен, чем киллер Бодрова.
Оба варианта говорят, что придется играть по правилам мира. Выбор в одном: сохранишься ли ты сам по-бодровски отдельно от того, что делаешь и как живешь, отдельно от своей социальной роли — или по-безруковски оголтело с этой ролью сольешься. И вариант Бодрова кажется уходящим в прошлое, все более и более недоступным.