Сегодня на конкурсе Чайковского — последний день первого тура у пианистов и виолончелистов. Сегодня же подводятся итоги первого тура конкурса скрипачей. С выводами лучше пока не торопиться, поскольку основные события — еще впереди. Что касается оценок, которые в контексте конкурса неизбежно превращаются в сравнения, то от них корреспонденту Ъ ПЕТРУ ПОСПЕЛОВУ показалось уместным воздержаться и сохранить должную дистанцию к происходящему, ведь слушательские суждения — почти такая же по важности часть конкурса, как и выступления участников.
Церемонно и неспешно, как большой корабль, движется конкурс Чайковского по пунктам своего расписания. Наиболее торжественно проходит конкурс пианистов — самый значительный, самый вместительный, самый детализированный. Естественного света длинных летних дней вполне хватает не только утренним прослушиваниям, но и вечерним; люстры Большого зала пребывают в июньской спячке. Публика встречает аплодисментами выход международного жюри, а затем и каждого конкурсанта, о котором кое-что уже прочитано или разведано. Голос Анны Чеховой, превратившейся из всегдашней хозяйки в невидимое божество, объявляет пианиста; зал покрывается розовым цветом отпечатанных в Японии страниц — нет сомнения, что буклеты перейдут в наследство детям и внукам.
Принято считать, что конкурсы помогают антрепренерам ориентироваться в насыщенном предложении молодого исполнительского рынка. Но не менее важны они и для самих слушателей — причем не результатами, а сами по себе.
Отменная посещаемость конкурсных прослушиваний — а мы говорим пока лишь только о первом туре — может идти в сравнение с самыми раритетными концертами сезона. Утром вполне буднего дня, когда выступал вероятный, по первым прогнозам, кандидат на призовое место Николай Луганский, трудно было найти свободное место даже во втором амфитеатре. А юный Александр Гиндин вызвал такие овации, каких не удостаиваются подчас опытные мастера и даже гастролеры — при том, что подогревать аплодисменты вторичными выходами на поклон конкурсантам не разрешается.
Программа первого тура велика — достаточно сказать, что она сама делится на две части, и пианисты на протяжении девяти дней выходят на сцену дважды. Прелюдия и фуга Баха (из известного читателю Ъ Хорошо темперированного клавира) должна выявить владение конкурсанта полифонией; классическая соната (иногда Моцарта, чаще Бетховена) — драматургией крупной формы, пьеса из "Времен года" Чайковского — лирической стихией русской души. Кроме того, требуется осилить еще несколько виртуозных этюдов — Рахманинова, Скрябина, Листа или Шопена. Как правило, не столь великая, зато с избытком исполненная эстрадно-романтического пафоса, эта музыка служит не только индикатором беглости в пассажах и ловкости в аккордах, но и темперамента и выносливости. "Хороший пианист — это тот, кто может играть быстро, громко и долго", — говорил великий Нейгауз.
В этих словах, наверное, как раз и содержится признание правоты того условного, но прочного, сомнительного, но необходимого канона, которому в дни конкурса подчиняется вся музыкальная вселенная — от строгих баховских образцов до необузданных, с неохотой записанных нотами, импровизаций романтиков. Московский суперконкурс требует от исполнителя вездесущести в пространстве пианистического космоса, зато предоставляет ему гарантию незыблемости времени, не знающего противоречий между требованиями современности и вечным, составленным будто на все времена "ГОСТом" 1958 года. Пока идет конкурс Чайковского — ничего остального в музыкальном пространстве и времени не существует. Он вмещает в себя все.
Если говорить о собственно музыкальной стороне дела, то все то, что можно услышать, к примеру, на обычном консерваторском вечере кафедры фортепиано, попадая в рамки конкурса, как будто на несколько порядков повышается в цене. Что и понятно. В течение регулярного сезона слушатель оставлен один на один с субъективизмом устроителей концертов, случайной разнородностью репертуара и исполнителей, а главное — с необходимостью находить и выстраивать свой собственный, индивидуальный контекст, свою внутреннюю систему ориентиров. Ситуация конкурса абсолютно меняет дело — почти на целый месяц слушателю возвращается возможность уверенной ориентации в музыке, безусловная иерархия ценностей и достоинств, скомпрометированная и размытая обычной текущей музыкальной жизнью. Конкурс, тем более такой, как конкурс Чайковского, — национальное событие, позволяющее брошенному на произвол судьбы искателю прекрасного вновь обрести себя в регламентированных формах общественного бытия. Слушатели всех возрастов без исключения — между ними есть и неофиты, и те, кому выпало счастье в 1958 году открывать Вэна Клайберна, — пристально следят за участниками, ставят плюсы и минусы, помечают, обводят и вычеркивают. Наконец-то они судят сами — по собственному усмотрению, но в то же время по общепринятым меркам. Сейчас они судят конкурсантов. По оглашению итогов они будут судить жюри.