Пресс-показы новой работы Константина Лопушанского "Русская симфония" совпали с ее презентацией в программу Фестиваля фестивалей. Судя по всему, этот экологический блокбастер всерьез претендует на заметное место в конкурсе мировых киношедевров. О "Русской симфонии"рассказывает кинообозреватель Ъ СЕРГЕЙ Ъ-ИВАНОВ.
Действие предыдущих картин Лопушанского — "Писем мертвого человека" и "Посетителя музея" — разворачивалось в неуточненном пространстве мировой катастрофы. С известной поправкой эти фильмы можно было бы отнести к жанру антиутопии — проекции настоящего на гипотезу близкого будущего. Обсудив конец света во вселенском масштабе, режиссер сузил зону поиска и обратился к эпицентру события. На сей раз иносказания не понадобились. Место определено в заглавии. Время тоже узнается безошибочно. Трехцветные флаги, милицейские кордоны, усатые парубки в черкесках "дикой дивизии" прямо указывают на приметы нашей сегодняшней бестолковой и опасной действительности.
Социальные кинопритчи на этом материале уже были. Горящие площади и группы захвата в ночных переулках мы видели не только в "Невозвращенце", но и в телевизионной хронике. Лопушанский же на очередном витке катастрофы (с прежними фильмами "Русская симфония" может составить своего рода "трилогию исхода") различил за общественным бардаком апокалиптические кануны, а за политической возней — последнюю схватку света и тьмы, нездешним гулом сотрясающую Богоизбранную Русь. Власть одержима бесами. Народ пьянствует на руинах. Милиция еще держит кордоны, но уже пятится от мертвецов, восставших из могил на последний суд. Российский интеллигент — соль нации, ее совесть и стыд — в который раз решает проблему младенческой слезинки и мировой гармонии.
Интеллигент в России — фигура нарицательная. В "Русской симфонии" тем более. Он зовется Иваном Сергеичем, считает себя наследником Толстого, носит вицмундир чеховского персонажа и многое заимствует у героев Достоевского: от эпилепсии князя Мышкина до покаянного куража Раскольникова. Через воды второго потопа его несет "многоуважаемый шкаф" — символический спутник отечественной меланхолии. И проклятая дилемма "малых дел" и всеобщего блага преследует его буквально. От героя требуется достать транспорт для эвакуации затопленного детдома, дети в нем ущербные, что возлагает на мятущегося Ивана Сергеича дополнительную тяготы.
Конечно, с миссией герой не справляется. Едва столкнувшись с необходимостью действовать, он принимается азартно поедать себя и сплевывать объедки в душу первого встречного. По его лживому слову тьма застилает кроваво-красное солнце. Народ рушится на колени. Седовласый батюшка тщетно взывает к обезумевшей толпе: "Стойте, братья!". Семьдесят лет назад теми же словами заклинал с экрана матрос Вакуленчук в "Броненосце "Потемкине". С той лишь разницей, что анонимную и жестокую силу у Эйзенштейна возглавлял судовой священник. В финале запутавшийся и согрешивший интеллигент надевает вериги и ползет по снежной целине под гулкое церковное пение. После зимней Голгофы "Андрея Рублева" такой итог мог бы показаться неумной пародией, но созданный Лопушанским Большой Апокалиптический Стиль с легкостью адаптирует и эту цитату.
Категорию "большого стиля" приходится вводить не для красного словца. И не только потому, что своими постановочными амбициями "Русская симфония" наводит на мысль о голливудской экранизации Откровений Св. Иоанна. Большой стиль имеет дело не с жизнью, а с мифом. Из того же материала складывает свою аллегорию Константин Лопушанский. Из собирательного типажа и почвенной идеи Святой Руси. Из Босха и "Сталкера", духовного ренессанса и тиражированной мистики, литургии и матюгов. На краешке полотна находится место и для автопортрета: выпивая, герои режут колбаску на номере "Искусства кино", где напечатан сценарий фильма.
Несколько лет назад злые критики издевались над петербургским кино за глобализм и мессианство. Одни видели в этом растерянность киноавторов перед навалившейся свободой, а посему предпочитающих проповедь самооценке. Другие говорили об инерции тоталитаризма, сменившего идеологию на метафизические поучения. После появления "Русской симфонии" дискуссию можно закрыть. Картина Лопушанского увенчала петербургскую "духовку" почти совершенным стилевым каноном. Заодно стало понятно, кто есть кто и что откуда берется. По ранжиру застыли соцартовские аллюзии. Народ богоносит, интеллигент похож сначала на Дон Кихота, потом на Христа. Дурак-генерал — вылитый Брежнев, Михал Сергеич подметает пол под ногами иностранцев. Простота, с какой вся эта камарилья превращается в ворожей и ведьмаков, еще раз доказывает, что в отечественной мистике власть таинства и таинство власти идут рука об руку, а конец света — это распад государства.
Невская эсхатология поразительно органично сомкнулась со славянофильской доктриной соборной души. Когда спадает последняя печать и бьет час единоборства с лихом, в степной закат бок о бок уходят ратники Дмитрия Донского и солдатушки 1-й мировой, инфантерия 1812-го года и сталинские зеки. Этот патетический эпизод "Русской симфонии" больше всего похож на ожившее суперполотно Ильи Глазунова. Само по себе это не хорошо и не плохо, а лишь напоминает о том, что Глазунов давно уже наработал собственный Большой Стиль и с тех пор имеет дело не с историей, а с ее лубочными вариациями. В свою очередь Лопушанский, пророчествуя апокалипсис, выбирает не безжалостно-личную ответственность, которая преследовала Тарковского. И не самоубийственный ритуал последних фильмов Сокурова. Через эклектику застывшей формы автор "Русской симфонии" творит миф апокалипсиса, его тотальную декорацию, в равной мере кичевую и роскошную.
Большой стиль в кино часто тяготеет к религиозным символам и сюжетам. И если существуют "Бен Гур" и "Иисус из Назарета", то почему бы в конце этого списка не оказаться и "Русской симфонии". Мешает только одно. Во время своих мытарств Иван Сергеич забредает в берлогу богемных интеллектуалов. Все что надо — это настукать на машинке прошение о несчастных детях. Однако пьяная кампания убеждает не тратиться на канцелярит и изложить материал в форме гарантированного бестселлера. Иван Сергеич отказывается. Константин Лопушанский — нет.