Вчера состоялась презентация русского издания книги Александра Зиновьева "Коммунизм как реальность". По этому случаю сам автор прибыл в Москву из Германии, где он с 1978 года живет постоянно.
До середины 70-х имя Александра Зиновьева было известно лишь узкому кругу специалистов — логиков, методологов и философов. Зиновьева-писателя не существовало ни в СССР, ни на Западе, когда в Швейцарии вышла в свет на русском языке книга "Зияющие высоты", имевшая феноменальный успех. Книга моментально попала на московский книжный черный рынок, "голоса" зачитывали из нее фрагменты, западные слависты получили весьма питательную пищу для размышлений.
Столь широкий успех был парадоксален не только из-за безвестности автора, но и потому, что зиновьевский текст был сугубо интеллектуален, к тому же не укладывался ни в какие жанровые рамки. Чем-чем, а легким чтением эти книги не назовешь. "Высоты" — не роман и вообще не беллетристика; скажем, эссе размером с два первых тома "Войны и мира". Впрочем, в этом произведении есть круг постоянных действующих лиц, точнее — лиц бездействующих, но выпивающих и беседующих. Однако это и не античный жанр диалогов, хотя, быть может, именно такая ассоциация ближе всего к сути дела, и платоновский "Пир", конечно же, нельзя не числить среди источников зиновьевского вдохновения. Воспроизводя умозаключения своих героев, Зиновьев строит образ замкнутого коммунистического мира, где интеллектуалам отведена роль маргиналов и люмпенов. Не будет натяжкой сказать, что этот процесс люмпенизации "мыслящего тростника" в социалистическом раю и есть главная тема Зиновьева-беллетриста, написавшего после "Высот" целую серию книг, в большей степени похожих на традиционные повествования: "Светлое будущее", "Желтый дом", "Евангелие от Ивана".
Зиновьев создал принципиально новый литературный жанр, как Монтень некогда придумал эссеистику. Определить его весьма затруднительно, и ближе всего здесь подходит слово мениппея, как Бахтин определил романы Достоевского. Это полифоническое повествование, внутри которого не только разворачивается действие, но и "называется" мир, именно называется, а не описывается. Все вещи и предметы у Зиновьева заново получают имена и дефиниции. И авторские определения рядом с общепринятыми звучат либо как парадоксы, либо как нарочитые трюизмы.
Зиновьев прежде всего философ и социолог, потом — политолог. Именно ему принадлежит словосочетание, повсеместно вошедшее в обиход — "гомо советикус", так названа одна из его книг, посвященная эмиграции. Мыслителя, использующего столь многообразный литературный инструментарий, российская словесность до Зиновьева, кажется, не знала. На Западе были Ницше, Кьеркегор, Сартр, Барт и Леви-Стросс; у нас, пожалуй — один лишь Розанов. И именно розановские поздние книги — единственное, что приходит в голову, коли задаться целью искать в русской литературе предшественников Зиновьева.
С Розановым Зиновьева сближает и еще одно. Безукоризненная логика и интеллектуальная честность не могут не конфликтовать с расхожими либеральными мифами, и оба писателя-философа испытали на себе давление "интеллигентской цензуры". Позиция интеллектуала-одиночки, открыто заявляющего свою точку зрения перед лицом либерального общественного мнения, всегда по-своему притягательна, но зачастую очень неуютна: будь то Вольтер или Галковский. Думается, в сегодняшней России, как, впрочем, и на сегодняшнем Западе, Зиновьев должен испытывать одиночество. Философ такого ранга никогда не может вписаться в картину, построенную на лобовых оппозициях: правое--левое, политкорректное--мракобесное.
Зиновьев в своих интервью заявляет: я никогда не был либералом, диссиденты для меня служили лишь объектом изучения и описания. Это звучит точно так же богохульно для либерального слуха, как для православного утверждение, что святые старцы для Достоевского были лишь персонажами. Хотя в определенном смысле это совершенно верно. Но было бы ошибкой со стороны "духовной оппозиции" записывать писателя в свои ряды: логика "не либерал — значит, 'наш'" в случае Зиновьева не работает. В ответ на вопрос о духовном будущем России Зиновьев говорит: ни за какой идеей он не видит будущего, ни за "социалистическим выбором", ни за "православием и народностью". То есть буквально — ни за какой. И тут же признается, что был "агентом влияния ЦРУ" чуть не со студенческих лет. Однако и своей роли в разрушении "социалистического строя" не признает: "Систему разрушили без меня". Пожалуй, лишь последнее утверждение можно не бояться оспаривать: та вивисекция, которой подвергнул Зиновьев "систему" в своих сочинениях, не могла пройти для нее безболезненно. А "Зияющие высоты" уже одним названием в брежневские годы завоевывали симпатию.
Вышедшая наконец в России книга Зиновьева "Коммунизм как реальность" — сборник статей и выступлений писателя, посвященных "феномену коммунизма". Лишь весьма поверхностным наблюдателям сегодня может казаться, что с этой темой уже "все ясно". Дело обстоит прямо наоборот, о чем и говорит Зимновьев: все чрезвычайно запуталось, но вовсе не прояснилось. А "призрак социализма" бродит по России неустанно — а впрочем, и по сопредельным странам.
НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ