На 72-м году жизни скончался художник Лев Кропивницкий, один из основателей послевоенного русского авангардного искусства. Участник знаменитой "лианозовской группы" художников и поэтов, первый советский абстракционист (как это парадоксально ни звучит), Кропивницкий еще на рубеже 50-60-х годов был оценен такими выдающимися мастерами мировой культуры, как Жан Кокто, Жан-Поль Сартр, Эжен Ионеско, Мишель Рагон и Илья Эренбург.
Образ патриарха, вождя движения уже по определению должен быть окружен ореолом если не чудесного, то необычного. И то и другое имеется в биографии Льва Кропивницкого, родившегося в семье Евгения Кропивницкого, ученика авангардистов начала века (отсюда его права на преемственность), чудом уцелевшего на войне и чудом же пережившего сталинские лагеря. Но если эти события подтверждаются документами и справками, то факт создания в ГУЛаге в самом начале 50-х абстрактных композиций воспринимается и поныне как легенда, настолько это неправдоподобно. По-видимому, будущий Вазари истории неофициального советского искусства не преминет развить эту легенду, чтобы ввести имя русского художника в список мастеров между Джексоном Поллоком и Вилемом Де Кунингом.
Однако при всем при том русский авангардист отличается (и, думается, будет отличаться) от своего зарубежного коллеги. Ему всегда будет мало одного искусства (вспомним сентенцию Рубинштейна: "Поэт в России больше, чем сама Россия") — он будет требовать апелляции к самой жизни. Лев Кропивницкий был не просто самородком action painting, как, например, импровизатор-бомж Анатолий Зверев. Он был вожаком (недоброжелатели называли его "паханом" московского искусства), мэтром, всегда собиравшим вокруг себя по примеру мастеров Возрождения сонм учеников. Странным образом он соединял в себе хэмингуэевский пафос героя, идущего вперед наперекор всему, и странную привязанность к оккультным наукам, астрологии, гороскопам. Он был физически силен, но мнителен; верил в себя, в свою витальную силу, которую всегда старался подтвердить в дискуссиях, застольях, общении с женщинами, и в то же время боялся мнимостей, своих фантазмов; был открыт к общению, но не давал никому сказать ни слова. Как бы заметили современные критики, "типичный шестидесятник". Для движения вперед ему было необходимо сопротивление среды (политической, этической, эстетической), о чем он и писал в своих многочисленных автобиографиях (как будто бы рассчитанных на будущего своего жизнеописателя): "неоавангард был, между прочим, всего ярче и сильнее в самом начале, когда работа в его системе была в самом буквальном смысле связана с очень большим риском...". И действительно, когда опасность риска стала год от года снижаться, активность художника заметно снизилась. Откровенность брутального живописного жеста сменилась достаточно интимным экспрессионизмом, питающимся сугубо личными переживаниями и литературными ассоциациями — сериями "Саломея", "Девушки и быки", иллюстрациями к Маркесу, Брюсову, Булгакову, Айтматову. На этом этапе — в 70-80-е годы — его жизненным идеалом, похоже, был Пикассо, предъявляющий запоздалый счет к миру. Но тем не менее за ним всегда оставалось звание "того, кто начал русское современное искусство".
МИХАИЛ Ъ-БОДЕ