"Город изгнания, город беды, в самом имени которого поэту примерещились слова 'ворон' и 'нож', — как место очередных Мандельштамовских чтений? Не дай нам, Господь, вконец утратить способность пугаться таких поворотов. До чего же быстро все становится историей, эрудицией, цитатой. Мы, сытые, достойно любознательные, станем ходить по улицам, где его караулила бородавчатая темь той самой ямы с обледенелой водокачкой...Мы будем — будем ли? — чувствовать на себе его взгляд, не отстраняя от себя ни сарказма, ни укора, ни еще чего-то, что всегда присутствует во взгляде de profundis и что так трудно назвать. И все же, и все же — это не удобная ложь, но, напротив, подлинная в самом жутком этимологическом смысле слова, пыткой испытанная истина: сердцевина поэзии — не сарказм, но одолевающая все сарказмы благодарность, древнее ликование Царя Давида. Без этого поэт был бы всего-навсего напыщенным 'бунтарем'.
Для Мандельштама, в добром согласии с пушкинской традицией, чтимым пращуром был изгнанник Овидий; но ведь Овидий сумел сказать не только о слезах, набегающих на его глаза от горького воспоминания, — как звенят эти слезы в латинской цитате у Мандельштама! — он воспел, именно воспел, т. е. восславил, варварские племена и варварские земли, к которым был отправлен не своей волей. И поэзия Мандельштама не прокляла, а благословила молодые воронежские холмы, грозную широту полей, безгрешную чистоту свежевыпавшего снега. Говорить об этом — опасно; того гляди, собьешься на непозволительную умильность. Но саркастическая поза так же далека от существа дела, как умилительная.
Поэт, в особенности такой, как Мандельштам, — не книжник и не фарисей, не пророк и не учитель. Уж скорее жаворонок, не перестающий звенеть 'пред самой кончиною мира', с хрупким певчим горлом. Но именно ему доверено de profundis, из глубины своего львиного рва, не приукрашивая бед и все называя своими именами, повторить, однако, ту хвалу, которой, согласно рассказу Книги Бытия, Творец почтил свое творение. Любить 'бытие вещи более самой вещи'. Все остальное — ересь, суета сует. Да будет последним пределом, недостижимым горизонтом наших рассуждений, многоуважаемые коллеги, - 'аминь' вере поэта", — Сергей Аверинцев.