80 лет назад, 22 августа 1927 года, величайший русский певец Федор Иванович Шаляпин, отказавшийся вернуться из-за границы в СССР, был лишен звания народного артиста республики и предан на родине анафеме. Его обвиняли во всех смертных грехах, прежде всего в корыстолюбии. Однако затем, когда оказалось, что Шаляпин — один из тех, кто и составляет славу России, о его самозабвенной страсти к деньгам предпочли позабыть и начали писать о том, как много и бескорыстно он жертвовал на дело революции, хотя это было сущим вымыслом. Ведь за любовь к большим гонорарам, умение их выбивать и фантастическую прижимистость его ненавидели и до 1917 года.
Босяк на подмостках
Так уж повелось в России, что, несмотря на все призывы отцов православия, русские люди никогда не прекращали творить себе кумиров и поклоняться собственноручно созданным идолам. Любой человек, чей талант или заслуги признавались не только в отечестве, но и за его пределами, в жизнеописаниях его приверженцев мало-помалу терял человеческие черты и превращался в сущего ангела, лишенного каких бы то ни было недостатков. То же самое произошло и с самым знаменитым из русских певцов — Федором Шаляпиным. Если в брошюрках о нем, изданных на рубеже XIX-XX веков, его страсть к деньгам еще упоминалась, то в изданиях о мировой оперной звезде первой величины, каковой он стал в считанные годы, все внимание сосредотачивалось на том, что Шаляпин — выходец из крестьян, своим талантом и трудом добившийся всемирного признания.
Однако выходцем из крестьян родившийся в 1873 году в Казани Шаляпин был только по документам. Его отец служил писарем сначала в уездной, а затем в городской управе. Певец потом говорил друзьям, что, несмотря на запись в паспорте "крестьянин", отродясь не умел косить. Мало того, знавшие его люди вспоминали, что Шаляпин, быстро и легко находивший общий язык с горожанами — от завсегдатаев дешевых забегаловок до купцов и дворян, с крестьянами разговаривать совершенно не умел.
Отец Шаляпина надеялся, что сын овладеет надежным и доходным ремеслом и со временем выйдет в люди — станет владельцем собственной мастерской. И потому отдал Федора в учение его крестному — сапожнику. Однако этот учитель обувного мастерства и ремесленных обычаев оказался настолько тяжел на руку, что отец был вынужден забрать постоянно ходившего с синяками Федю обратно, домой. Ничем не лучше окончилось и ученичество юного Шаляпина в токарной мастерской. Хозяин поручил ему отнести поклажу на другой конец города. Однако груз оказался таким тяжелым, что Федя, натерев плечо, от боли расплакался посреди улицы. Прохожий, который помог ему дотащить тяжесть, пригрозил за издевательство над малолеткой пожаловаться на токаря властям, и тот немедленно вышвырнул нерадивого и плаксивого ученика на улицу. Недолго пробыл Шаляпин и учеником столяра.
Начало певческой карьеры, о которой мечтал сам Федор, мягко говоря, тоже было не блестящим. Из церковного хора его выгнали по просьбам прихожан, не переносивших его дисканта. А когда он позднее пошел наниматься в хористы вместе со своим приятелем Алексеем Пешковым, который не знал тогда, конечно, что станет Максимом Горьким, принятым оказался именно будущий писатель, а Шаляпину наотрез отказали.
Но Федор не сдавался и еще в юном возрасте сумел попасть на сцену. В театре нанимали мальчиков, чтобы в одной из сцен оперы кричать "ура!". За выход платили по пять копеек, и эти гроши стали его первым артистическим гонораром. Беда заключалась лишь в том, что и последующие были лишь немногим выше. Несмотря на редкое для человека из низов умение петь по нотам и прорезавшийся голос, во время первой удачной попытки найма в хористы антрепренер Семенов-Самарский предложил юному дарованию только 15 руб. в месяц. И, как вспоминал артист И. П. Пеняев, помогавший набирать эту труппу для гастролей в Уфе, юный Шаляпин, вздохнув, сказал, что и на такие деньги прожить можно. Лишь под влиянием Пеняева гонорар был увеличен до 20 руб. в месяц, что было сущими грошами для любого артиста, но настоящим капиталом для вечно голодавшего Шаляпина.
Во время гастролей молодое дарование проявило себя настолько хорошо, что антрепренер даже устроил ему бенефис, во время которого восторженная публика собрала для Шаляпина огромную по его понятиям сумму — 50 руб. Ведь до этого он единственный из всех артистов Семенова-Самарского согласился выступить в перерыве программы заехавшего в Уфу иллюзиониста всего за 30 коп. Это выступление, кстати, заслуживает отдельного упоминания. Шаляпин подрядился за названную сумму прочесть стихи, пока ассистенты иллюзиониста, они же члены его семьи, будут менять реквизит. Поскольку у Федора никогда не было пиджака, Пеняев одолжил ему свой старый. Правда, из-за разницы в росте Шаляпин в этой одежонке не по размеру выглядел весьма комично. Выйдя на сцену, он начал, не очень умело жестикулируя, декламировать. Но на середине стихотворения забыл текст, махнул рукой и, объявив: "Я забыл", отправился за кулисы. Публика была в восторге, поскольку все решили, что перед ними выступает комик. Зрители кричали: "Бис!", и Шаляпин вновь вышел на сцену. Причем снова на полдороге запнулся и ушел. Все сочли, что кроме прекрасного голоса Федор обладает еще и артистическим дарованием, и местный кружок любителей оперы решил во что бы то ни стало заполучить восходящую звезду в свои ряды. Ему предложили место писаря за 25 руб. в месяц, что было значительным шагом вперед на пути к материальному благополучию, но совершенно недостаточно для того, чтобы жить более или менее сносно.
Театралы-любители сумели поставить всего одну сцену из оперы с участием Шаляпина, деньги, полученные во время бенефиса, быстро растаяли, и певцу не оставалось ничего иного, как странствовать и голодать. Во время поездки по Средней Азии Шаляпин на станции на последние деньги купил колбасы с чесноком и тут же употребил ее, отравив существование в вагоне остальным участникам труппы. Антрепренер Миров-Бедюх на следующей же станции повел Шаляпина поговорить к дверям вагона. И как только прозвучал сигнал к отходу и поезд тронулся, вытолкнул благоухающего чесноком певца на перрон. Шаляпину, не имевшему ни копейки за душой, пришлось по шпалам идти до следующей станции по жаре. И лишь там железнодорожники Христа ради, то есть бесплатно, довезли его до городка, где труппа уже начала выступления.
Он скитался по всему Закавказью, работал грузчиком в Бакинском порту, чуть не угодил в компанию воров и грабителей, пока, наконец, не попал в Тифлис, где, как он сам вспоминал позднее, было хорошо и были шашлыки. Но главное — там, в столице Кавказа, где жил наместник и был императорский театр, оценили голос Шаляпина и предложили сказочную для странствующего артиста оплату — 150 руб. в месяц. А в 1895 году, после новых странствий и антреприз, его пригласили в столичный императорский Мариинский театр, где предложили контракт на три года и уже 200 руб. в месяц. Однако, как оказалось, для жизни в Петербурге это такая же ничтожная сумма, как и 25 руб. в Уфе. И Шаляпину снова пришлось голодать, скрываться от взбешенных его долгами квартирных хозяев и фактически клянчить деньги у поклонников. Собственно, эти годы и определили отношение певца к деньгам. Как человек, однажды переживший голод, во время каждого обеда пытается наесться впрок, так и проживший долгие годы в нищете Шаляпин пытался взять за каждое выступление как можно больше. Но чтобы иметь такую возможность, кроме таланта нужна известность. А в Мариинке Шаляпина недолюбливали и откровенно зажимали.
"Черт Иванович Шаляпин"
Главный шаг к славе и богатству Шаляпин сделал в 1896 году, когда согласился перейти из императорского театра в частную московскую оперу Саввы Ивановича Мамонтова. Предприниматель предложил певцу фантастические на тот момент 7200 руб. в год и столько же заплатил Мариинке в качестве отступных. Как вспоминал выдающийся художник Константин Коровин, оформлявший тогда спектакли в мамонтовском театре и вскоре ставший ближайшим другом Шаляпина, Мамонтов считал сделку сверхвыгодной, убежденно полагая, что заплатил гроши за огромный талант. А вскоре дар Шаляпина оценили все — от профессионалов, каким был дирижер Труффи, до последнего московского ценителя пения.
"На репетиции,— писал Коровин,— Шаляпин пел вполголоса, часто останавливал дирижера, прося повторить, и, повторяя, пел полным голосом. Отбивал громко такт ногой, даже своему другу Труффи. Труффи не обижался и делал так, как хотел Шаляпин. Но говорил мне, смеясь:
— Этот Черт Иваныч Шаляпин — таланта огромная. Но он постоянно меняет и всегда хорошо. Другая дирижер палочка бросит и уйдет. Но я его люблю, понимаю, какая это артист. Он чувствует музыку и понимает, что хотел композитор. Как он поет Лепорелло Моцарта. А Даргомыжского. Я, когда дирижирую, плачу, удивляюсь и наслаждаюсь. Но я так устаю. Он требует особого внимания. Это такая великая артист...
В первый же сезон Частной оперы, когда выступал Шаляпин, вся Москва говорила уже о нем, и когда мы с ним обедали в ресторане "Эрмитаж" или "Континенталь", то вся обедающая публика смотрела на Шаляпина".
Однако сотрудничество Шаляпина с Мамонтовым и его театром продлилось сравнительно недолго. Чем больше зарабатывал певец, тем чаще ему казалось, что ему недоплачивают. Коровин вспоминал:
"Когда его спрашивали, что он намерен петь новое, он нехотя отвечал, что не знает; не знает, будет ли и вообще-то петь еще.
А мне всегда говорил серьезно и наедине:
— Ты скажи, Константин, Мамонтову, что я хочу жить лучше, что у меня, видишь ли, сын и я хочу купить дом. В сущности, в чем же дело? У всех же есть дома. Я тоже хочу иметь свой дом. Отчего мне не иметь своего дома?
Шаляпин был озабочен материальным благополучием, а Мамонтов говорил, что он требует такой оплаты, какой частный театр дать не может. Нет таких сборов. Гастроли Мазини не могут проходить целый год, так как публика не может оплатить такого сезона. Таманьо не мог сделать десять полных сборов по таким повышенным ценам.
Из-за денежных расчетов между Шаляпиным и Мамонтовым происходили частые недоразумения.
— Есть богатые люди, почему же я не могу быть богатым человеком? — говорил Шаляпин.— Надо сделать театр на десять тысяч человек, и тогда места будут дешевле.
Мамонтов был совершенно с ним согласен, но построить такого театра не мог.
Постоянная забота о деньгах, получениях принимала у Шаляпина болезненный характер. Как-то случалось так, что он никогда не имел при себе денег — всегда три рубля и мелочь. За завтраком ли, в поезде с друзьями он растерянно говорил:
— У меня же с собой только три рубля...
Это было всегда забавно".
Шаляпин стал и причиной свалившихся на Мамонтова в 1899 году напастей. Время от времени его приглашал петь в свой хор видный российский любитель музыки Тертий Иванович Филиппов, который к тому же был государственным контролером и следил за исправностью финансовых дел Российской империи. Мамонтов боялся Филиппова как огня и не раз говаривал, что тот может сделать с ним все что угодно. И это было чистой правдой, поскольку опера и прочие культурные проекты Мамонтова финансировались не из его собственных средств, а из кассы возглавлявшейся им Московско-Архангельской железной дороги — акционерного предприятия, что было явным нарушением закона. Однако любовь Мамонтова к своему детищу, театру, была столь велика, что как-то он утратил осторожность. По версии Константина Коровина, история выглядела так:
"Государственный контролер Тертий Иванович Филиппов обратился как-то к Шаляпину, чтобы тот приехал в Петербург для участия в его хоре.
Шаляпин спросил Мамонтова, как в данном случае поступить.
— Как же, Феденька,— ответил Мамонтов,— вы же заняты в театре у меня, билеты проданы. Это невозможно.
И Мамонтов написал Филиппову письмо, что не может отпустить Шаляпина. В это время уже заканчивалась постройка Архангельской железной дороги.
— Какая странность,— говорил мне Мамонтов,— ведь ему же известно, что Шаляпин находится у меня в труппе. Ему надо было прежде всего обратиться ко мне...
В конце концов Шаляпин уехал все же в Петербург петь в хоре. Между Филипповым и Мамонтовым вышла ссора... Вернувшись в Москву, я с художниками Васнецовым и Серовым навестили Мамонтова в тюрьме. Савва Иванович был совершенно покоен и тверд и не мог нам объяснить, почему над ним стряслась беда... Серов, написавший в это время не один портрет императора Николая II, надумал поехать к Государю. Государь ему сказал:
— Да, жалко старика. Я сейчас же прикажу, чтобы его перевели в его дом. Там, у себя, он будет ждать, покуда разберут его дело и что скажет закон.
Но дома у Мамонтова уже не было. Все быстро продали с аукциона — и заводы, и дома. Я сейчас же навестил Савву Ивановича в доме его сына, куда его перевели под домашний арест. Савва Иванович держал себя так, будто с ним ничего не случилось. Его прекрасные глаза, как всегда, смеялись. И он только грустно сказал мне:
— А Феденьке Шаляпину я написал, но он что-то меня не навестил".
Солист императорских театров
В императорский Большой театр Шаляпин пришел уже в качестве признанной звезды и, естественно, потребовал себе самых высоких гонораров за выступление. Собственно, он имел на то полное право. Когда театр гастролировал в 1899 году в Париже, ложи на "Бориса Годунова" с участием Шаляпина перекупались по фантастической цене — 2500 франков или 1000 руб. Певец, имевший такой успех, мог и запрашивать много. 10 тыс. руб. за сезон, затребованные им при подписании первого контракта в 1899 году, три года спустя выросли до 40 тыс.
"Примеру Шаляпина,— вспоминал директор императорских театров В. А. Теляковский,— с начала XX столетия стали подражать и многие другие русские артисты, но мало кому удавалось устроить свое материальное положение столь практично: товар-то был попроще! Л. В. Собинов, прекрасный певец, которого я очень ценил, не мог мне простить, что я платил ему меньше, чем Шаляпину. Он меня за это недолюбливал и ругал за мое будто бы несправедливое отношение к нему. Но что же я мог сделать? Собинов, как и все выдающиеся певцы, имел определенный предел, до которого можно было поднимать цены на места тех спектаклей, в которых он участвовал. Поднимешь чуть выше — смотришь, довольно большой недобор, а у Шаляпина какие цены ни назначай — все равно одинаково полно".
Гарантированные сборы соблазняли множество антрепренеров, и к Шаляпину выстраивались очереди из желающих организовать его концерт. Но здесь, как писал Теляковский, Шаляпин быстро освоил манеру поведения европейских коллег.
"По трезвому отношению к своему гонорару,— вспоминал Теляковский,— по расчетливости, с которой он вскоре же начал вести свои финансовые дела,— это был немец, француз, итальянец, все что хотите, только не русский артист, не тот русский артист, к бытовому облику которого мы привыкли.
На Западе выдающиеся артисты уже давно и бесповоротно решили жить на старости в довольстве и независимости, вовремя думали и заботились о том, что они будут делать, когда сойдут со сцены, а потому требования высоких гонораров, расчетливость и бережливость пороком отнюдь не считали. Европейский артист бережлив и на других не полагается, рассчитывая только на себя самого. Русский же артист большей частью беспечен и добродушен бывает до глупости. Он отлично понимает, что когда сойдет со сцены, ему никто не поможет, и все вчерашние друзья и поклонники пропадут сквозь землю, но никаких выводов из этого он не делает.
Знаменитые наши баритоны Хохлов и Яковлев все бисировали и бисировали, пели на благотворительных концертах и пили с нашими саврасами, ехавши к цыганам, распевали на морозе на тройке арии в угоду своим умным поклонникам, которые их подбадривали и подпаивали.
А Мазини и Баттистини перед выходом из театра обматывали шею десятиаршинными шарфами, чтобы уберечь горло от простуды, силы свои точно размеряли и рассчитывали и талантом своим пользовались умело. Знаменитый трагик Томмазо Сальвини, к которому я мог присмотреться во время гастролей его у нас в московском Малом театре, вел жизнь самого обыденного человека среднего достатка и на наши русские мерки, можно сказать, был даже очень скуп.
В результате Мазини и Сальвини в старости заслуженно отдыхали в своих виллах, а Хохловы и Яковлевы, пропев и пропив свои голоса, влачили тяжкое существование. Сколько выдающихся наших артистов умерло в убежище для престарелых тружеников сцены, если даже не под забором! Конечно, это симпатичнее для памяти и романов,— сказывается т. н. "широкая русская натура",— но ведь как глупо, как грустно и жалко!..
Шаляпин был первым русским артистом, который это понял и заставил платить себе должное. По третьему контракту с дирекцией императорских театров он получал уже 50 000 рублей в сезон при очень ограниченном числе выступлений, и справедливо находил эту цифру недостаточно высокой. В свободное от сезона время Шаляпин стал гастролировать в крупных провинциальных городах, а потом и за границей, чего артисты императорской оперы ранее не делали. Заработок Шаляпина за несколько лет до войны достиг ста тысяч в год и больше. Никогда еще русские певцы так высоко не оценивались".
Довольно скоро Шаляпин приучил всех к тому, что с ним дела нужно вести точно и рассчитываться в срок. Дирижер А. И. Зилоти писал ему в 1903 году:
"Милый мой, дорогой Федя!
В воскресенье 4 апреля (конец Пасхи) будет концерт в Питере, а в субботу 10 апреля (на Фоминой) — в Москве. Концерты эти я устраиваю для композитора Эдварда Грига, который будет сам дирижировать 1. Не можешь ли ты принять участие и спеть несколько вещей Грига, причем автор будет аккомпанировать (он не "енотово" аккомпанирует!). За каждый концерт предлагаю тебе (и уплачу!) по 1000 руб. По контракту ты после святой можешь петь — значит, вопрос от тебя одного зависит".
А тех, кто хотел оплатить выступление каким-либо памятным подарком, ожидал неприятный сюрприз, подобный тому, что произошел в Париже с княгиней Тенишевой.
"Княгиня,— вспоминал Константин Коровин,— позвала Шаляпина на большой обед в их особняке на рю Бассано. Было приглашено много народу. В конце обеда княгиня просила Шаляпина спеть. Шаляпин отказывался, говоря, что у него нет с собой нот. Но оказалось, что уже был приглашен пианист и приобретены ноты его репертуара. Пришлось согласиться. Шаляпин пел. Приглашенные гости-иностранцы были в восхищении от замечательного артиста. Он пел много и был в ударе.
Утром на другой день Тенишев прислал Шаляпину в подарок булавку с бриллиантом. А Федор Иванович как раз в это время сидел у меня и писал счет за исполненный концерт. Счет был внушительный и тут же был послан князю Тенишеву с его же посланным. В полдень, отправляясь завтракать на выставку, мы встретили у подъезда того же посланного. Он принес большой пакет с деньгами от князя Тенишева и попросил Шаляпина дать расписку в получении.
В ресторане за завтраком я сказал, смеясь:
— Что ж ты, Федя, получил и булавку и деньги?
— А как же, булавка — это подарок, а я за подарок не пою. Это же был концерт. Я пел почти три часа. Какие же тут булавки!"
Про гонорары Шаляпина много и злобно судачили и писали в бульварных газетах. Но сам он, как вспоминали современники, говорил:
"Я безвозмездно пел несчетное количество раз, когда передо мною были люди, любые моему сердцу, и когда моя душа просила пения. А так просто петь?!. Да ведь мое пение — это тот же труд... Никто меня не делал — я сам себя сделал трудом, работой, а требуют, чтобы я, когда мне не хочется того, когда душа не просит, отдавал себя хотя бы и для почтенной цели — помощи ближним. Эх! Когда я был таким ближним?! Одного Усатова помню, который действительно помог мне... А тут нет — вынь да положь, давай!.. Правильно ли это? Ей-богу, нет, неправильно, лучше я уж как-нибудь иначе откуплюсь... А потом, друзья мои, когда я трудился и нес трудом наработанное в публику, меня же еще хлестали: то Шаляпин — капризен, то Шаляпин — скандалист, то Шаляпин — жмот".
Поддерживал его и директор императорских театров Теляковский:
"Откинем все условности, временные увлечения и красивые речи, пустые, как мыльные пузыри. Всякий человек, отдаваясь тому делу или тому творчеству, которое он избрал, в то же время старается наилучшим образом в смысле бытовом использовать свои способности во имя себя и своей семьи. У Шаляпина же было две семьи и обе многочисленные".
Народный артист республики
Однако, даже составив, как говорилось тогда, состояние, Шаляпин не успокаивался. Он постоянно искал способ и средства для преумножения капитала. Но инвестор из него был никудышный, и Шаляпин страшно возмущался: почему у Рябушинских и Морозовых получается вести крупные финансовые дела, а у него нет? Он то увлекался идеей построить на паях с зажиточными крестьянами фабрику по производству картофельного крахмала, то ударялся в недвижимость, заказывая себе загородные дома. При этом, как отмечал Коровин, с годами он все больше стал подозревать, что все хотят покуситься на его деньги и норовят везде и во всем обмануть. "Трудно мне давался пятачок,— говорил другу Шаляпин.— Волга, бродяжные ночлеги, трактирщики, крючники, работа у пароходных пристаней, голодная жизнь...Я получаю теперь очень много денег, но когда у меня хотят взять рубль или двугривенный,— мне жалко".
Легенду о том, что Шаляпин материально помогал революционерам, придумали уже в советские времена. На самом деле, как вспоминала жена Горького Е. Пешкова, когда большевикам понадобились деньги для издания нелегального журнала, а у Горького не нашлось нужных на то полутора тысяч рублей, он, Горький, а вовсе не революционеры, попросил Шаляпина об одолжении. И тот не смог отказать старому другу. Реальной же благотворительной акцией была организация в доме Шаляпина госпиталя для раненных на фронте во время первой мировой войны. Но это не меняло его отношения к деньгам.
Со временем доходы Шаляпина продолжали расти. Он зарабатывал больше всех оперных певцов грамзаписями и гастролями. Но вот инвестора из него так и не получалось. Мелькали сведения о том, что перед революцией он взял в свои руки поставки принадлежностей для грима во все императорские театры. Но есть большие сомнения в том, что этот бизнес приносил сколько-нибудь значительный доход. И если он действительно существовал, то, скорее всего, был лишь довеском к очередному контракту выдающегося певца.
Присвоенное новой большевистской властью звание Народного артиста республики было лишь вариацией на темы званий, существовавших в императорских театрах, и вряд ли могло примирить Шаляпина с потерей собственности и капиталов, которые усердно конфисковывались революционными товарищами. И потому его отъезд за границу из страны, где фантасмагория стала реальностью, был неизбежен.
Осев в Париже, Шаляпин увлекся антиквариатом, пытаясь вкладывать сбережения в старинную мебель и произведения искусства. Но, как всегда при инвестировании, его ожидали неудачи: антиквары с удовольствием подсовывали ему подделки. Никак до него не доходило, что зарабатывать нужно тем, что умеешь делать лучше всех, а лучше всех Шаляпин умел петь.