«Хлебы» и зрелища
Трехликий Илья Машков в Третьяковской галерее
Третьяковская галерея показывает выставку «Илья Машков. Авангард. Китч. Классика». На ней художник то отвешивает поклоны кубизму, то собирает грандиозные натюрморты из разномастной сдобы, то ударяется в соцреализм, изображая пионерок и колхозниц. О том, как менялся, оставаясь верным себе, Илья Машков, рассказывает Ксения Воротынцева.
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Выставка в новом корпусе Третьяковки на Кадашёвской набережной получилась грандиозной, в духе изобильных машковских полотен: 200 произведений из разных музеев — мэтр наверняка остался бы доволен. Правда, при осмотре испытываешь двойственное, а то и тройственное ощущение: словно герой «Портрета художника А. И. Мильмана», которого Машков изобразил трехлицым и четырехруким. От работы к работе следишь за переменами в творчестве художника, более всего известного своими натюрмортами с богатой снедью — ананасами, бананами, арбузами, сливами и разнообразными видами сдобы.
В этом видят то приукрашивание реальности в духе «Книги о вкусной и здоровой пище», то скрытый укор голодному времени: реальная продуктовая корзина советских граждан была куда скромнее. Меняется и палитра, и метод, поначалу Машков размашисто писал зеленые и фиолетовые лица, но в более поздних вещах вынужденно стал сдержаннее, работая в духе соцреализма. Визуальный ряд кажется обманчиво простым, но всегда присутствует и второй план: музейные этикетки рассказывают об увлечении Сезанном и лепке формы цветом, о «монтаже» предметов из разных жанров натюрморта и тому подобных искусствоведческих тонкостях. Можно погрузиться в комментарии, можно, наоборот, их проигнорировать и посмотреть выставку «с чистого листа», как поступят многие.
И без этикеток видно, что Машков постепенно менялся. Вот он ученик Московского училища живописи, ваяния и зодчества (МУЖВЗ): уверенные карандашные штудии ничем не выдают вчерашнего самоучку из станицы Михайловская. Вот он побывал за границей, под влиянием парижан увлекся цветом, и фигуры натурщиц окрасились в лиловый, оранжевый, зеленый — к неудовольствию его наставника Валентина Серова: из училища Машкова отчисляли, и не один раз. Правда, тот же Серов потом даже порекомендовал коллекционеру Ивану Морозову купить машковский «Натюрморт. Фрукты на блюде», выставленный на Осеннем салоне в Париже в 1910 году.
Самый известный факт биографии Машкова — создание объединения «Бубновый валет» вместе с Петром Кончаловским, Александром Куприным и Василием Рождественским (жаль, на выставке нет эффектного автопортрета Машкова, изобразившего себя и Кончаловского в виде полуобнаженных атлетов). Зрителей Машков с удовольствием эпатировал, но в своих экспериментах далеко не заходил. Он так и не решился бросить фигуратив и окунуться в абстракцию, а, может быть, не захотел. Недаром он с почтением относился к искусству Ренессанса и называл своих студентов «подмастерьями».
Машков не призывал сбросить живопись с корабля современности. Скорее хотел на основе накопленного опыта, особенно находок Сезанна, сформулировать свои идеи о форме, о телесности — краеугольном камне собственного творчества. А еще упорно нес авторский метод в массы: преподавать начал рано, после нескольких лет обучения в МУЖВЗ и отдал педагогике почти 30 лет. Учившийся у него Александр Лабас рассказывал о темпераментном наставнике: «"Что же вы так пишете — вяло, безразлично, никак не проснетесь, разве можно так работать? Смотрите, что тут делается!" — и он, как извергающийся вулкан, обрушился на растерявшуюся ученицу, размахивал руками, несколько раз подбегал к натуре и, взяв мастихин, ручкой сильно постучал по красному дереву: "У вас и дерево — вата и тело тоже — вата"».
От понимания современников Машков ускользал, хотя советские критики чувствовали в его работах нечто чужое и непонятное и охотно навешивали на него ярлык формалиста. Именно поэтому он в 1930-м сбежал на четыре года в станицу Михайловская и со свойственной ему энергичностью взялся за переделку сельской жизни. Машков мечтал превратить разоренную революционными неурядицами малую родину в город-сад, точнее — в образцовый городок социалистической культуры. Инициативы земляка — не навещавшего родные края 30 лет — не вызвали понимания у местных жителей. Без энтузиазма приняли его идею возвести высокий помост, чтобы написать панораму станицы. Машков столкнулся не только с непониманием, но и с воровством материалов и прямыми угрозами. Для земляков он так и остался столичным выскочкой, досаждавшим своими причудами. Пришлось отказаться от честолюбивых планов, включавших в себя открытие Дома социалистической культуры, Колхозного университета и прочих фантастических художественных учреждений.
Вернувшись в Москву, он был обласкан заказами, участвовал в международных выставках, а для себя работал над композициями из ягод и цветов, иногда с кладбищенским пафосом вплетая в них бюсты вождей, как в удивительной работе «Привет XVII съезду ВКП(б)», и остался в популярной истории советского искусства в качестве авангардиста, который со временем превратился в образцового советского классика, писавшего понятно и «похоже», странноватого реалиста, изображавшего пирамиды румяных хлебов и сочных фруктов. Однако впервые показанное почти полное собрание сочинений художника заставляет увидеть в многоликом Машкове прежде всего упрямого мастера, не подчинявшегося стилям и диктату эпохи, а всегда пытавшегося переделать их под себя — во имя живописи, которой он сохранил удивлявшую современников верность.