Утраченный май
Вершины, тайны и странности новообретенной «Москвы майской» Эдуарда Лимонова
«Альпина нон-фикшн» выпустила литературную сенсацию года — неизвестную прежде автобиографическую книгу Эдуарда Лимонова «Москва майская». Роман о покорении Москвы 1967–1969 годов юным поэтом из провинции, отвергнутый в Париже в 1986-м главой издательства «Синтаксис» легендарной Марией Васильевной Розановой, как полагал Лимонов, был сожжен по ошибке странным постояльцем одного из друзей писателя в 1990-м. Но в 2024-м он был обнаружен в архиве Андрея Синявского в Стэнфордском университете и издан молниеносно, если не торопливо: предисловия о судьбе романа и комментариев к тексту катастрофически не хватает. Михаил Трофименков прочитал роман последнего русского классика ХХ века.
Книга Эдуарда Лимонова «Москва майская»
Фото: Альпина. Проза
Книга Эдуарда Лимонова «Москва майская»
Фото: Альпина. Проза
Теперь в отечественной культуре две «Москвы майские»: песня братьев Покрасс на стихи Василия Лебедева-Кумача («Утро красит нежным светом стены древнего Кремля») написана еще в 1937-м. Со страниц романа она льется дважды. В середине романа под нее делает зарядку персонаж по имени Революционер (прототип — диссидент Владимир Гершуни), которого герой, именуемый «харьковчанином» или просто «поэтом» (ну, это понятно кто), приютил на своей съемной квартирке.
Революционер козыряет лагерным прошлым, курит махру, заходит в дом через окно и ежедневно до хрипа спорит с поэтом о диссидентах. Поэт считает их демагогами, да и просто избегает, как избегает любого коллектива, что советского, что антисоветского. Ругань начинается с пустяков: «Ты бы уж делал гимнастику под какую-нибудь антисоветскую музыку. <…> Переложите на музыку первые десять строчек "В круге первом"».
Не пройдет и десяти лет после создания романа, как поэт сам станет Революционером, но пока что он «нежный», «теплый» длинноволосый, счастливый, голодный и бесприютный очкарик, боготворящий сюрреалистов портной-надомник, замысливший ради московской прописки переусложненный фиктивный брак. Хотя его согревает «бегемотик» Анна Моисеевна, гражданская жена, описанная с ироничной нежностью и нежной иронией.
А на последней странице романа «алюминиевый цветок» уличного репродуктора благословит Лебедевым-Кумачом двоих — поэта и художника Игоря Ворошилова, возвращающихся на рассвете со дня рождения, увенчанного кровавым мордобоем творческой интеллигенции и залетом в милицию.
Под эту музыку художник уверит поэта не в том, что тот гений (поэт в курсе), а в том, что тот всех победил и стал «вождем племени». Вроде бы речь о том, что поэт унизил и поколотил вождя контркультурной литературной группы СМОГ Леонида Губанова, описанного брезгливо: «гипсовый пионер», «лобастый волчок» с «лоскутными губами», да и просто «пахан» худшего разбора. Бери выше: поэт «заглотил» Москву, став за два года большим москвичом, чем аборигены. Хотя русским себя совсем не чувствует: его «соотечественники» — Ван Гог и Гоген, Андре Бретон и Лотреамон.
Вскоре поэт также заглотит Нью-Йорк и Париж, оставаясь самим собой: последним русским разночинцем и гражданином мира.
Роман — портрет канувшей в Лету Москвы и десятков москвичей на фоне Лимонова. Иногда развернутых, иногда умещающихся в одну фразу, но всегда полнокровных, зримых, физически осязаемых — что городские улицы, что люди.
От «старого жулика» Александра Галича до «последнего акмеиста», высокомерного и самовлюбленного Арсения Тарковского. От диссидентов, помешанных на конспирации и инвалютных чеках, до Венедикта Ерофеева, удостоенного одной фразы: «похож на советского кинорежиссера Довженко и еще на приличного комсомольского секретаря». А чего стоит убийственная фразочка про поэта Славу Лёна, владельца двух сиамских кошек: «Сиамские кошки были модны у московской буржуазии того времени. Сиамские кошки и православие».
От нежнейше описанного Евгения Кропивницкого, ютящегося в подмосковном бараке, но счастливого, как и герой, своей поэзией, до брутального Юло Соостера, этакого викинга, призванного в эстонский легион СС и свое отсидевшего. Именно похороны Соостера — «первый финал» «Москвы», предшествующий диалогу с Ворошиловым (под музыку Лебедева-Кумача). Поэт, как и положено герою «романа воспитания», «открывает смерть» и дает волю рыданиям: сила Лимонова в том, что он не боится своей слабости.
В общем, отменная лимоновская проза, одновременно на поверхностный взгляд самовлюбленная и удивительно отстраненная от героя-автора, увиденного со стороны и с временной дистанции. Но случаются странные сбои. Вот Лимонов точно диагностирует СМОГ как «истерику, которую устроила советская молодежь взрослым по поводу того, что (они чувствовали это!) в последующие двадцать лет будет скучно и тошно, ничего не будет происходить». И тут же впадает — глазам своим не веришь — в канцелярит: «К 1965 году стало ясно, что перестройка советского общества не удалась, что общество оказалось не подготовлено даже к умеренным хрущевским реформам». Что за морок, Лимонову не свойственный?
Есть и чисто лимоновские, но чрезмерно обильные, повторяющиеся признания в, мягко говоря, нелюбви Лимонова к народу — «козьему племени».
Но не из-за этих же легко поправимых в редактуре шероховатостей многомудрая Розанова отказала в публикации? Говорят, ее смутили некомплиментарные портреты московских знакомцев. Пустое: от Лимонова никто сюсюканья не ждал. Да и сам Лимонов при всем его пиетете перед Розановой знал себе цену. В общем, тайна сия велика есть.
Именно «Москва» (1986–1987) завершает «харьковскую трилогию» о превращении харьковского хулигана в поэта. Трилогия начинается «Подростком Савенко» (1983), продолжается «Молодым негодяем» (1986), но заканчивается не повестью «У нас была великая эпоха» (1987), как принято считать: эта вещь скорее развернутый постскриптум к трилогии и эпиграф к другой, новой жизни поэта.
Может, и хорошо, что «Москва» запоздала к читателям: она напоминает о том Лимонове, которого многие забыли, и омывает новым светом Лимонова эпохи политической бури и натиска.
Эдуард Лимонов. Москва майская. М.: «Альпина.Проза», 2025.