В Михайловском замке Русского музея открылась выставка работ Анатолия Каплана из коллекции Исаака Кушнира. Знаменитый ленинградский график, автор "лицензионных" иллюстраций к Шолом-Алейхему, представлен в менее известных амплуа: среди 200 произведений на выставке более половины — живопись, скульптура и керамика. Неожиданного Каплана рассматривала АННА ТОЛСТОВА.
В стране, где, по тонкому замечанию Ильфа и Петрова, евреи есть, а еврейского вопроса нет, Анатолий Каплан был единственный официально разрешенный еврейский художник. Как Шолом-Алейхем — единственный официально разрешенный еврейский писатель. Иллюстрациями к которому Каплан и прославился: его литографии к "Тевье-молочнику" вошли в шолом-алейхемский том "Библиотеки всемирной литературы", вышедший в 1969-м. И хотя картинки немедленно разругали в "Литературной газете", публикация в БВЛ, в принципе, означала цензурное "добро".
Ругали не совсем по делу: хоть "Тевье-молочник" и представлял собой целую энциклопедию местечковых типов, это была как раз наименее "еврейская" работа Анатолия Каплана. Там разве что в самой как бы дрожащей фактуре есть нечто этакое: местами литографии напоминают "фроттажи" с еврейских надгробий, как будто бы на камень наложили лист бумаги и натирали его грифелем, чтобы перевести рисунок. В иллюстрациях к другому, не бэвээловскому Шолом-Алейхему, к еврейским народным сказкам и песням, к "еврейскому Горькому" Менделе Мойхер-Сфориму Каплан оказался куда смелее: это было настоящее еврейское искусство — не по сюжетам, а по духу и плоти. В сценки из жизни в черте оседлости вплетаются древние орнаменты и древнееврейские слова, по краям листов выписывают кренделя пальмовые ветви и стебли семисвечников, тут и там скачут символические львы и козочки, отчего сами композиции откровенно напоминают мацевы — еврейские надгробные стелы.
Любители читать зашифрованные в образах послания понимали: всем своим творчеством художник говорит, что распрекрасному миру местечек, с такой нежностью описанному Шолом-Алейхемом и Марком Шагалом, осталось одно место — на кладбище. Каплан, отправившийся в 1922-м в Петроград — учиться в Академию художеств — из городка Рогачева Могилевской губернии, оставивший в бывшей черте оседлости родителей и потерявший их в войну, знал об этом не понаслышке. И свое искусство вполне сознательно сделал поминальной молитвой по этой погибшей цивилизации.
Выставка в Русском музее, хоть и начинается с хрестоматийного шолом-алейхемского цикла, все же ставит целью представить Анатолия Каплана в новых ракурсах. Что вполне позволяет собрание Исаака Кушнира, знатока ленинградского андерграунда и издателя серии альбомов-монографий "Авангард на Неве": это самая большая частная коллекция работ Каплана. Исаак Кушнир рассказал Ъ, что начал собирать каплановскую графику в середине 1970-х, увидев в этих картинках свое собственное местечковое детство и навсегда очаровавшись ими, а после смерти художника в 1980 году выкупил большую часть его наследия у родственников, не позволив ему разойтись по случайным рукам.
В этой коллекции много живописи. Есть совсем неожиданные (их выставили впервые) пейзажные этюдики рубежа 1940-х — 1950-х: почти фовистские по цвету, но левитановские по чувству — как будто бы художник приехал в родной Рогачев, а там никого знакомых, вымерший, чужой город. Есть и поздняя, 1970-х годов, шагаловщина с букетами и невестами в ядовитых сине-зеленых и розово-филетовых тонах — вымученный поклон витебскому цадику. Впрочем, те же шагаловские цвета и мотивы превосходно смотрятся на тарелках, вазах и декоративных плитках из шамота — керамикой Каплан увлекся в конце 1960-х и с глиной обращался так же виртуозно, как с литографским карандашом. А уж в портретиках из шамота, частью — иллюстрациях к "Одесским рассказам" Исаака Бабеля, он остроумной наблюдательностью может соперничать чуть ли не с самим Оноре Домье и его скульптурными карикатурами на депутатов французского парламента.
Но все же эта большая ретроспектива убеждает в том, что Анатолий Каплан — прежде всего график, и литография — его призвание. Как бы ни были хороши трагические рогачевские колхозники времен коллективизации, рисованные с натуры углем, как бы ни были прекрасны офорты из предсмертной серии "Рогачев", где очерченные одной линией жестянщики, мясники, часовщики, синагоги, свадьбы и похороны увидены в шагаловской сдвинутой перспективе, именно в литографии Каплан чувствовал себя как рыба в воде. Похоже, эта техника казалось ему чем-то сродни традиционной еврейской резьбе по камню. Все, что нарисовано на литографском камне, приобретает у него легкий местечковый налет: даже послевоенный Ленинград на каплановских литографиях выглядит этаким Меджибожем.
Как ни странно, литографией Каплан, живописец по образованию, занялся почти случайно: в конце 1930-х получил заказ на литографии из жизни Еврейской автономной области и социалистического Биробиджана для оформления соответствующего раздела экспозиции Музея этнографии — и пришел учиться в легендарную литографскую мастерскую при Ленинградском отделении Союза художников. Там тогда собралась, что называется, "плеяда": Владимир Лебедев, Николай Тырса, Валентин Курдов, Юрий Васнецов, Владимир Конашевич. Всех их сейчас принято оплакивать: дескать, советская власть загнала этих живописцев в гетто графики и книжной иллюстрации. Анатолий Каплан чувствовал себя в гетто вполне уютно. Что для художника, вышедшего из "народа Книги", в общем, естественно.