Дыра в мир

Владимир Янкилевский в Русском музее

выставка живопись

В Русском музее открылась ретроспектива классика московского "неофициального" искусства Владимира Янкилевского "Мгновение вечности". Комментирует МИХАИЛ Ъ-ТРОФИМЕНКОВ.

Есть такой фильм Анри-Жоржа Клузо "Мистерия Пикассо" (1955): полтора часа художник рисует на стекле. До сих пор, судя по вольным и невольным цитатам, любящий Пикассо (а на заре арт-биографии подражавший ему до неприличия) Владимир Янкилевский снял свой "фильм" на ту же тему. Четыре работы цикла "Художник и модель" (1993) — попытка показать в динамике, как художник воюет с натурой. Автор, типа Рембрандт, чей автопортрет, вклеенный в картину, занимает все меньше и меньше места, отступает под натиском плоти натурщицы, впрочем, успевая при этом демонтировать ее тело на составные части. Вернее, на детали. Господин Янкилевский полвека разбирает человека и вселенную, а потом составляет заново, уже не удивляясь, что повторная сборка не восстанавливает оригинал, порождая мутантов, монстров, андроидов.

Молодого Владимира Янкилевского можно было бы причислить к художникам "сурового стиля", если бы этот термин прилагался к абстракции: фактурная, жилистая живопись. От эпохи, когда он участвовал в знаменитой выставке 1962 году в Манеже, уцелела только тяга к многозначительным названиям: "Пространство переживаний", "Мгновения вечности", "Одиночество". Но, пока интеллектуалы-нонконформисты спорили о "метафизических прорывах", он этот прорыв овеществил с простотой мастера-рукодельца. Словно саданул кулаком в свои триптихи и пентаптихи, придав им трехмерность инсталляции, обнажив в дыре, например, жуткое черное Солнце, выжигающее "Содом и Гоморру" (1984-85).

Возможно, стремление представить вселенную в виде чертежа, только абсолютно иррационального, бредового, словно нарисованного Хуаном Миро, переквалифицировавшимся в сантехники, возникла именно в эпоху запойной романтизации науки. Во всяком случае, в начале 1960-х Владимир Янкилевский составил свой арт-словарь, которым с тех пор и пользуется. Пространство его живописи — чередование двух типов "пейзажа". Условный "рай" — яркий, супрематический "пляж". Серо-синий "ад" — то ли микросхема, то ли абрис чудовищного, голого, "спального" района. Если не принимать в расчет появляющуюся в самых зловещих работах мелкую, босховскую нечисть, в этих вневременных пространствах живут только условные Адам и Ева, как бы мужчина и женщина. Напоминающие то подмигивающие лампочками игровые автоматы, то первобытные тотемы с преувеличенными половыми признаками. То ли машины будущего, то ли гигантские кузнечики, то ли неправильно собранный детский конструктор.

В 1989 году художник уехал в Германию, потом в Нью-Йорк, наконец, обосновался в Париже: и тут с его арт-словарем случилось странное. В обжитое, если этот эпитет вообще применим к космически холодным "зонам" господина Янкилевского, пространство хлынул густопсовый советский быт. Этакая "кабаковщина", но отстраненная: не дотошный муляж, а призрак коммуналки. Причем хлынул быт как раз тогда, когда он стал стремительно исчезать в реальности: чем меньше его ошметков в жизни, тем больше в живописи.

Нет, коммунальная реальность явилась уже в "Автопортрете (Памяти отца)" (1987), где впервые в центре триптиха встал спиной к зрителю манекен в потрепанном пальто, читающий газету, ухватившись за поручень вагона метро. Но метро — объект метафизический, воплощение того самого потока времени, который господин Янкилевский ловит всю жизнь. Недаром манекен фланкировали два таких же силуэта: сквозь дыры в них сквозили постоянные пейзажи художника, яркий и сумрачный. Но в работах, созданных за границей, в эти пейзажи вторгаются фигурки, словно прорисованные на обоях скучающим самоучкой, с пояснениями, что это за обитатели коммунального зоосада. Двери шкафов-инсталляций теперь распахиваются в туалет, где сидит, помахивая крылышками за спиной, одинокий художник, перекатываются по полу натуральные бутылки, ютятся в импровизированной пепельнице хабарики. Проще всего объяснить агрессию быта конъюнктурой. Типа: Запад хорошо хавает советский мизерабелизм, принимая его за абсурдизм. Но, коли речь идет о безусловно крупном художнике, все должно быть сложнее. Может быть, пробив метафизическую дыру в окружавшем его мире, он консервирует его хотя бы в искусстве, чтобы было что пробивать снова и снова.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...