«Это просто комьюнити, сообщество дивных людей, оно никак не формализовано, но всем понятно, что оно существует»

В квартире искусствоведа, историка театра, профессора Европейского университета и автора «Маршрута "Старухи"» Константина Учителя очень много книг: они стоят на полках, лежат на подоконниках, живописными монбланами возвышаются на столах. Столы очень обычные, но непростые: за одним из них сидел Иосиф Бродский, второй принадлежал Якову и Михаилу Друскиным. Именно Яков Семенович был тем человеком, который сохранил в блокадные годы архив обэриутов: Хармса, Введенского, Олейникова. Спустя десятки лет и сотни знаковых пересечений судеб Константин Учитель воспроизводит в пространстве Петербурга маршрут, описанный в повести Хармса «Старуха». 15 июня несколько сотен человек снова, уже в тринадцатый раз, пройдут по городским локациям, станут свидетелями и участниками иммерсивного действа, чтобы затем сесть в электричку и завершить день на пляже в Лисьем Носу.

— Как получилось, что вы, окончив Криворожское авиационное училище и работая техником Ленинградского авиационного отряда, вдруг стали продюсером и концертмейстером?

— Я был авиационным техником по приборному оборудованию, и в этом качестве работал в ныне покойном аэропорту Ржевка полтора года. Не мог в старших классах выбрать профессию. Маленьким хотел стать археологом, потом к этому охладел. Со временем заинтересовался историей архитектуры, и, может быть, реализовал бы себя в этом качестве. Если бы не дядя — замечательный провинциальный архитектор, высокопрофессиональный специалист, который построил 100 домов, целые районы и так далее. Он был 1923 года рождения и вырос в еврейском колхозе. В Екатеринославской и Херсонской губерниях были села, заселенные колонистами. В них жили не только евреи, но и украинцы, и цыгане, и русские, и немцы. Но школу они все оканчивали на идише.

— Какая гремучая смесь!

— Это целая большая история. Существует крупнейшая еврейская благотворительная организация «Джойнт». В начале XX века она занималась тем, что помогала евреям массово эмигрировать в Америку из беднейших местечек, где люди жили совсем плохо (скажем, на юге Литвы), очень депрессивных на тот момент. А кто не хотел в Америку, имел возможность за счет этой организации переехать на юг Херсонской области и получить землю, которая выкупалась специально под колонии. Потом все это приобрело характер колхозов, но коллективизация была не насильственной, а добровольной. Колонисты были люди преимущественно левой ориентации, многие после создали первые кибуцы в Израиле.

И вот этот дядя из еврейского колхоза сыграл в моей жизни забавную роль: он меня моментально отговорил быть архитектором. Стал рассказывать про профессию исключительно с негативной стороны. Он был ветеран, антисоветчик и сионист. Я-то его видел всегда со стороны парадной.

Авиация оказалась на деле случайной историей — в силу того, что мне очень трудно было выбрать вуз. Я немного поработал на заводе фрезеровщиком. Отец мой, крупнейший ученый-горняк, металлург, начинал рабочим тоже. Шла война в Афганистане. У нас не принято было в семье давать советов, но мысль о том, что хорошо бы иметь военную специальность, убеждала. Чем хорош авиатехник? Ты обслуживаешь гражданские самолеты и получаешь заодно военную специальность.

И вот я уже в качестве молодого специалиста, техника приезжаю в Ленинград. Мне дают листочки с адресами, телефонами: позвони тому-то, позвони той-то. Дядя говорит: «Обязательно позвони Борису Ивановичу. Скажи: "Боря, Додик передает вам привет, а я его племянник"». Я звоню. Отвечает восторженный, как мне казалось, старичок лет 60: «Боже мой, Костя! Немедленно приезжайте!» — «Куда приезжать, Борис Иванович?» — «В Академию художеств». Ближайший друг моего дяди оказался проректором в академии. После этого авиация в моей жизни закончилась и началась совсем другая глава.

— Сейчас вы себя как идентифицируете?

— Я историк театра, отчасти — историк музыки, немножко занимаюсь смежными искусствами. Занимался продюсированием. В Европейском университете я веду курсы, посвященные, с одной стороны, искусству и культуре 1920–30-х годов, а с другой стороны, перформативным искусствам. То есть театр и перформанс, то, что связано с действием,— моя прямая специальность.

— Как появился «Маршрут "Старухи"»?

— Он появился в 2013 году, но история немножко сложнее. Я, как и большинство моих сверстников и круг моего общения, с Хармсом всерьез познакомился благодаря книжке «Полет в небеса». Она была издана в 1988 году массовым по сегодняшним временам тиражом и моментально раскуплена. Как и все мои товарищи, я был несколько ушиблен Хармсом. Все были ошарашены Хармсом: даже на фоне всего, что происходило в нашей литературе в то время — «Котлована» и «Чевенгура» Платонова, «Реквиема» Ахматовой,— обэриуты стояли особняком. Я был Введенским и Олейниковым невероятно увлечен.

Моя жена Оля Скорбященская — ученица выдающегося историка музыки, профессора Петербургской консерватории, ныне покойной Людмилы Григорьевны Ковнацкой. Это всемирно известная ученая, она дружила с Ростроповичем, с крупным украинским дирижером Игорем Блажковым, была знакома с королевой Елизаветой, и вообще в ее кругу были абсолютно все люди в мире. При этом и сама была такая женщина — простая, как королева.

Людмила Григорьевна, в свою очередь,— ученица Михаила Семеновича Друскина, брата Якова Семеновича. Когда Михаил Семенович умер в начале 90-х годов, его библиотека, его вещи должны были поступить в государственные инстанции. Когда умирает одинокий человек, начинается огромная работа по архивации его наследия. И Людмила Григорьевна посвятила десятилетия редактированию и переизданию его трудов. Я в данном случае играл роль грузчика, молодого человека, который может поднять тяжелый предмет и куда-то его отнести. Потому что денег-то ни у кого особенно не было.

И именно Людмила Григорьевна была тем человеком, который отнес в библиотеку знаменитый чемоданчик с творчеством обэриутов.

— То есть он полвека просто пролежал в квартире?

— Нет, все было гораздо сложнее. Если максимально упростить: вторая жена Хармса Марина Владимировна Малич и Яков Семенович Друскин той блокадной зимой отнесли рукописи и немногочисленные вещи сначала на квартиру к Малич. Потом все наследие лет пятнадцать в нераспакованном виде хранилось у Друскина: он был человеком очень щепетильным и считал, что Хармс с Введенским могут вернуться. Существовала версия, что Хармса сослали в Новосибирск,— так ведь очень часто бывало. Когда пошли массовые процессы реабилитации, когда люди стали возвращаться, в частности, из лагеря вернулась Эстер Соломоновна Паперная, редактор «Чижа» (а до того из лагеря вышел Николай Алексеевич Заболоцкий), стало понятно, что ни Введенский, ни Хармс не вернутся.

— Хармса ведь только в 1960 году реабилитировали.

— Да, его реабилитировали значительно позже других благодаря очень специфическим стараниям Алексея Ивановича Пантелеева. Реабилитировать Хармса было необходимо хотя бы для того, чтобы издавать его детские произведения. И Пантелеев написал воспоминания, в которых сознательно сказал, что у Хармса в начале войны были патриотические настроения. Мне кажется, он это сделал специально для того, чтобы детское наследие Хармса опять стало частью издательского процесса.

Я и Хармс, мы связаны очень просто. Вот стол Михаила Семеновича Друскина, за ним сидел и он, и брат. Это стол Юрия Цехновицера, за ним сидел Иосиф Бродский. И когда я помогал в качестве грузчика, что-то таскал, что-то носил,— попал в кружок любителей Хармса. Состоявший и из тех, кто с ним был знаком лично, и в принципе из самых разных людей. Например, в нем был замечательный британский композитор и историк музыки Джерард Макберни. Он был одним из тех, кто пропагандировал творчество Хармса в Великобритании. Таких людей довольно много…

— Для меня стало открытием, что в одной из постановок «Старухи» — режиссера Роберта Уилсона — участвовали Михаил Барышников и Уиллем Дефо.

— Есть статья, где анализируется два спектакля: «Маршрут "Старухи"» и постановка Роберта Уилсона. Конечно, это честь для меня. Таким забавным образом я попал с ними в один текст.

— В какой момент «Маршрут» выкристаллизовался?

— Я стал заниматься помощью Хармс-фестивалям 90-х годов, был тогда парнем, который что-то продюсирует. Но творчески никакого участия в этом не принимал — наоборот, было очень интересно посмотреть, как это делают другие. Помню, что Могучий устраивал шествие по улице Жуковского, «Смерть пионерки» — это было очень здорово. В прошлом столетии… У меня вообще так устроено, что я придумываю что-то, а делаю лет через 15. Речь не идет о науке, статьях, книжках — это касается театра, музыки: у меня обычно огромный зазор между идеей и воплощением. Так вот, на рубеже веков я, очевидно, перечитывал Хармса, записные книжки, и мне пришла в голову очень простая мысль. Что «Старуху» надо сыграть в пространстве повести. То есть начать во дворе у Хармса и закончить в Лисьем Носу.

— А тогда ведь иммерсивного театра еще не было.

— Тогда не было иммерсивного театра, и всякие сайт-специфик опыты только набирали обороты. И когда я придумал «Маршрут», встал вопрос: как это все сделать? Сам я — продюсер, а следовательно, мне нужен режиссер. До этого мы неоднократно сотрудничали с Андреем Могучим: открытие и закрытие «Золотой маски», «Борис Годунов», «Silentio. Диана Вишнева». Андрей — один из моих самых любимых режиссеров и просто человек, которого я очень люблю. Но в какой-то момент, ближе к 40 годам, я вдруг обнаружил, что не могу никому втюхать свои идеи. То есть режиссеры, которые мне нравятся,— сами по себе очень творческие гениальные люди, и им абсолютно не нужны мои идеи, у них есть свои. Поэтому я стал заниматься этим сам.

До того, как сделать «Маршрут "Старухи"», я написал сценарий для «Хармса в филармонии», организовал «Бах, Хармс и другие». Было много всяких «Хармсов»: концерты, перформансы, спектакли, читки, уличные спектакли. И вот в 2013 году собралась очень хорошая и очень теплая компания. Это была пробная история, своего рода открытая репетиция. Мы попробовали ее провести без всякого бюджета: человек 60, из них 15 актеров, плюс драматург Константин Федоров и какие-то люди, которые это смотрели. И вдруг мы увидели, что это само по себе очень захватывающее мероприятие: вместе ехать в электричке и читать Хармса, вместе встать где-то в уголочке, не мешая окружающей жизни (это очень важно), не создавая затора, сделать во дворе, в саду маленькую и очень концентрированную историю.

— Вы считали, сколько человек за эти годы было задействовано в процессе?

— Это невозможно, к сожалению. Я каждый год перепридумываю структуру. «Маршрут» довольно сложно структурирован. Например, в этом году его делают два магистральных режиссера: это люди, которые занимаются логистикой истории, но не командуют режиссерами эпизодов. Хотя бы потому, что режиссеров эпизодов 16. А этих ребят двое, они очень талантливы: это Марсель Смердов, уже вполне взрослый режиссер театра кукол, и Никита Васильев, еще студент, учится на курсе Могучего. С другой стороны, есть продюсерская команда, это бывшие мои студенты, а сейчас вполне зрелые люди: Настя Задорожная, например, работает в библиотеке Маяковского, Андрей Юрченко — продюсер театрального центра «Узел», и другие.

— Спектакль-прогулка до сих пор держится на чистом энтузиазме?

— Это никогда не делалось на чистом энтузиазме — наоборот, у этого есть бюджет, продаются билеты. Другой вопрос, что все получают абсолютно символические гонорары. Я не получаю. У нас раньше была грантовая поддержка, но сейчас приоритеты изменились, я в комитеты за грантами не обращаюсь.

— Хотя в этом году было бы логично, все-таки 120 лет со дня рождения Хармса…

— Любое государственное финансирование обязывает. Мы очень благодарны за то, что нам помогал комитет по молодежной политике, комитет по культуре, был момент, когда мы получили грант Фонда культурных инициатив. Но сегодня, я думаю, правильней опираться на деньги зрителей. Мы продаем билеты по разной цене. Заранее говорим, что это одинаковые билеты, возьмите тот, который вам нравится. Никакой разницы нет — кроме того, что к самым дорогим прилагается сумка-шоппер.

— Есть люди, которые их коллекционируют?

— Есть люди, которые посещают «Маршрут» каждый год. Например, очень достойная семья: жена — юрист, муж — врач, их сын уже, наверное, заканчивает институт. Мы не так близко знакомы — собственно, встречаемся только на «Маршруте», но люди они замечательные.

— А во время пандемии у вас не было ограничений? И как вы с ними справились?

— «Маршрут» был перенесен на осень. Обычно это случается во второе воскресенье июня, потому что в повести действие происходит в конце мая — начале июня 1939 года, Хармс все фиксирует. Ну и надо сказать, что «Маршрут» — это не фестиваль. Это мозаика из разных эпизодов: иногда это бессловесный перформанс, иногда — опера, театр кукол, театр предмета, а иногда — игровой театр. Локации каждый год новые: в этом году будет АТС на улице Некрасова, несколько баров, несколько книжных магазинов.

Помню момент, когда мы работали с детской библиотекой на улице Маяковского. Много сотрудничали с Ахматовским музеем, с музеем Зощенко, и это было прекрасно, хотя и очень сложно, потому что крайне маленькая площадка и надо было эпизод показать 12 раз подряд. Был эпизод Степана Пектеева, где люди получали конверты с инструкциями, выходили из Петрикирхе, которая с нами сотрудничала, и шли по Невскому в берушах. То есть они воскресный Невский проспект переходили, ничего не слыша, кроме звука собственных шагов. Разворачивали конверт, там — фрагмент из дневника Хармса, связанный с этой локацией. Например, зрители заходили в божественный дворик Армянской церкви с фонтанчиком, читали мысли Хармса о боге. Поскольку Хармс был религиозный человек и экуменически ориентированный — конечно, православный, но очень интересовался исламом, иудаизмом, у него был рукописный Коран дома. Кроме того, он был абсолютно посвящен в протестантизм, приобщен к немецкой культуре, лютеранскому миру.

— Меня поразило, что Хармс был двухметрового роста.

— Да, он был очень высокий, довольно атлетичный человек. Один мой бывший студент, польский режиссер Войтек Урбаньски, пробовался на роль Кафки. Войтек спортивный человек, баскетболист, очень интересный, интеллигентный, играл роль Хармса в русском фильме. И вот он мне звонит из Варшавы, говорит: «Так жалко, режиссер сказал, что я слишком высокий для Кафки». Я говорю: «Скажите ему, что Кафка был 1,93. И вообще Кафка был очень атлетичный. Мы видим всегда последние фотографии, это уже человек умирающий, он находится в санатории для туберкулезников». Войтек звонит режиссеру: «Слушай, братишка, один профессор из России говорит, что Кафка был 1,93, спроси там». И действительно, как и Чехов, все это были люди очень высокого роста.

— Фотографии последнего задержания Хармса, конечно, ужасающие. Он там чудовищно худой.

— Не забывайте, что жизнь его была устроена следующим образом: в 1937 году, после стихотворения «Из дома вышел человек», он перестает под своим именем публиковаться. Его продолжают печатать под псевдонимом, заказывают подписи к комиксам, к картинкам, маленькую работу. Записные книжки, дневники Хармса с этого момента содержат большое количество вполне оправданных жалоб на недоедание и голод. И до того момента это человек, который постоянно находится в долгах, он все время должен Самуилу Маршаку, все время немножко должен Борису Степановичу Житкову, ему все время не хватает. После этого они действительно в очень тяжелом положении, недоедают. А что касается начала войны, вы же понимаете, что если у человека и так недоедание, а тут начинается блокада и нормы питания падают… В общем, Хармс умер от голода в тюрьме. Но это не значит, что их не кормили. Очевидно, кормили, просто очень плохо. Если за пределами тюрьмы люди умирали от дистрофии, то каково же было узникам. Особенно тем, кто и поступил в эту лечебницу в очень обессиленном виде.

— Что вы почувствовали, когда мурал с Хармсом исчез с дома по улице Маяковского, когда его закрасили?

— Это вызывает страшную злобу. Даже трудно объяснить: это в чистом виде вандализм. Всё равно что взяли аникушинский памятник Пушкину и отломали ему руку. Ничего страшного, Пушкин и без руки останется Пушкиным — но… Кстати, я вас поздравляю, сегодня день рождения Александра Сергеевича.

— 226 лет исполнилось бы…

— Это очень смешно. У нас в Союзе композиторов раньше были книжечки, и там было написано: кому-нибудь, скажем, Ивану Ивановичу Соллертинскому, исполнилось бы 118 лет. Люди не живут 118 лет, но исполнилось бы… Смешно.

То, что ты ощущаешь, когда речь идет о вандалах,— это бессмыслица. О логике речи нет. Уже и губернатор высказался, все высказались: не трожьте, хорошая вещь получилась. А еще больше бесит, что там теперь омерзительная световая проекция, совершенно антихудожественная, такой очень плохой сельский клуб. И при этом все стоит денег. Я плохо переношу стрит-арт на стенах домов XIX века, но в данном случае это было выдающееся произведение искусства Паши Каса.

— Вы не думали растираживать «Маршрут»? Я понимаю, что вы привязаны к канве повести, но...

— Дело не в канве. Дело в том, что он сразу превратится во что-то другое. Честно говоря, мне этого совсем не хочется. Мне не хочется, чтобы это превратилось в нормальную коммерческую историю. Или, наоборот, в городской праздник. Оно сохраняет свое очень странное очертание, масштабируемое размером электрички.

— Кто определяет sold out? Как можно за собой повести толпу из ста человек?

— Из трехсот.

— Тем более из трехсот. И в процессе к ним еще зеваки присоединяются, я думаю.

— Да, кто-то присоединяется, но без инструкции вы довольно быстро теряетесь. Когда вы покупаете билет, вы покупаете инструкцию, как себя вести. Это конвенция, связанная с тем, что у вас есть инструкция и с ней вы понимаете, где и что можете увидеть. Это какая-то вещь, которая не бросается в глаза: на улице может быть странная активность, во дворе или саду, может быть кусок спектакля, например, в бомбоубежище. «Маршрут "Старухи"» — это просто комьюнити, сообщество дивных людей, оно никак не формализовано, но всем понятно, что оно существует.

— Вы ждете открытия музея ОБЭРИУ?

— Очень жду, я был в этой квартире, и его создательница Юлия Сенина очень помогает нам сейчас с реализацией наших дурацких проектов.

— Почему дурацких?

— Слово «дурацкие» я употребляю часто. Имеется в виду что-то хорошее, что-то неожиданное.

А проекты следующие. Кроме «Маршрута "Старухи"», выставок, концертов, лекций и так далее, мы теперь проводим «Хармс-елку» вместе с Музеем театрального и музыкального искусства, с потрясающей Аней Ласкиной. Это люди мне близкие, музей, который я очень люблю. Я с ними делал «Шаляпин. Прогулка» — огромный проект, интересный.

Вообще, должен сказать, что все время «Хармс, Хармс, Хармс…» — немного утомительно, когда тебя воспринимают как человека, который занимается только Хармсом. Это не совсем так. Я занимаюсь Хармсом в свободное от работы время. Наверное, поэтому с большим удовольствием. Федор Иванович Шаляпин — это также мой персонаж. Или, скажем, сейчас идет спектакль, который называется «Мейерхольд. Петербург»: мы его сделали с балетмейстером Сашей Челидзе, с абсолютно изумительными актерами, и это такая автобусная экскурсия по городу. Ребята ведут экскурсию, а потом выскакивают на улицу и начинают танцевать.

Нынче я работаю и над спектаклем по потрясающему тексту военных воспоминаний выдающегося искусствоведа из Эрмитажа Николая Николаевича Никулина.

— В любом случае, иммерсивная прогулка,— это всегда какая-то неожиданность. Много ли их случилось за эти годы?

— Огромное количество.

— Какие были со знаком плюс, какие — со знаком минус?

— Ваши коллеги часто не понимают, что они сами создают колоссальное напряжение. Это профдеформация. Оператор входит вместе со спектаклем в кафе. В кафе сидят обыватели. Одно дело, когда мы с вами пришли в кафе и начали здесь играть Хармса. У них вызывает раздражение, у обывателей, что мы начинаем разговаривать на каком-то чуждом языке. Но они не лезут к нам. Потому что если они полезут к нам, то мы полезем к ним, это обывательская этика. Если мы хорошо играем, то мы неотличимы от тех обывателей, которые сидят в кафе «Маяк», и все нормально. А тут входит оператор с Первого канала…

— «Маяк» все-таки специфическое место.

— О-о-очень специфическое. Но когда вы говорите оператору: «Здесь люди, снимать нельзя», а он продолжает… Естественно, что обыватель кафе «Маяк» вспыхивает. Вот такого рода скандалы случались, я припоминаю их три. И это всегда связано с появлением телевизионной бригады, оператора с большой камерой и так далее. Все, что делаем мы,— всегда со знаком плюс. Наша установка: город должен играть вместе с нами. И конечно, он часто переигрывает.

Есть такой замечательный актер Женя Санников, он работает в МДТ. У него была задача: он сидит на подоконнике, на Литейном проспекте, в квартире моих старых друзей, играет на трубе. Он голый, что вполне понятно, потому что Хармс любил загорать у себя на подоконнике. А играет на трубе — для того чтобы его заметили. Потому что если просто мальчик сидит на подоконнике, то публика, проходящая по Литейному…

— Голого человека не заметят?

— Нет, не заметят, это Литейный проспект, много людей, третий этаж. А если он играет на трубе Моцарта, то все поворачивают голову, а тут голый Женя. Такой маленький штришок — и всем понятно, что это отсылает нас к определенным текстам Хармса. Но тут по Литейному проходит 250 кришнаитов. Жизнь всегда побеждает вымысел. Откуда они взялись?! Как?! Почему?! Как они смогли?! Конечно, это не нынешний год, а какой-нибудь 2015-й, но все равно. Женя напрасно старается. Он прекрасно играет, он очень музыкальный, вообще интеллигентнейший человек, и всё в нем прекрасно. Но его никто не заметил. Две группы проходят мимо. Это характерный пример того, что такое город.

С другой стороны, мы тщательно изучаем, что происходит в нем в воскресенье днем. Например, видим, что в определенные часы цистерцианские монахини в серых одеяниях выходят из католической церкви Лурдской Божьей матери на Ковенском переулке. Мы их можем задействовать. Мы ничего от них не просим, просто знаем, что они здесь проходят, садятся в машину и уезжают.

— Мы начали про «Хармс-елку».

— Возвращаясь к ней: елка, которая в этом году прошла зимой в третий раз, будет 31 августа в Новой Голландии вместе с Упсала-цирком, в летнем театре. Мы встречаем таким образом новый учебный год или Новый год допетровской эпохи, 1 сентября. А в театральном музее елка, как всегда, пройдет на старый Новый год.

Благодаря музею ОБЭРИУ, который еще формируется, фестиваль «Сенокос» в городе Суздале заказал мне проект, с которым я тоже прожил лет десять,— «Список Паперной». И только последние несколько дней стал понимать, что все надо переделать, как это часто бывает. Идея очень простая: спектакль по списку песен, которые пели обэриуты и круг их дружбы и общения за столом. Это Гайдн, Бах, русские народные песни, еврейские народные песни, украинские народные песни, песни типа «Маруся отравилась», нэповские песни 20-х годов — такой потрясающий микст. В середине 80-х годов Эстер Паперная, подруга обэриутов, записала это на кассету, и она дошла до широкой аудитории. Из таких песен будет сделан спектакль, который мы в довольно веселой компании исполним в Суздале 1, 2, 3 августа. В спектакле будет и Борис Павлович, и Дмитрий Крестьянкин, и все прекрасные артисты.

— Именины сердца.

— Очевидно, что потом этот спектакль в том или ином виде мы покажем и в Петербурге.

— Какое будущее у «Маршрута "Старухи"»?

— В «Маршрут» приходят новые и новые режиссеры и продюсеры, как-то узнают о нем с помощью коллег. Я надеюсь, что в каком-то виде это будет продолжаться. Потому что даже если представить себе, что тут нет никакого театрального или перформативного компонента, то есть ритуальный компонент, мемориальный. Кто нам с вами может помешать сесть в эту электричку? Никто. Мы свободные люди и можем сесть в электричку и поехать. Кто нам может помешать выйти на пляж, взять книжку Хармса и прочитать эти строки? Это часть нашей литературы, часть нашего города, часть того, что называется топоровским термином «петербургский текст».

Беседовала Наталья Лавринович