«Откуда брались силы?»

Пермь находилась в тылу и не пострадала непосредственно от боевых действий. Но жизнь здесь тоже была трудной. В сохранившихся дневниках и воспоминаниях тех лет пермяки рассказывают о том, как боролись с голодом и много работали, чтобы приблизить Победу. Несмотря на тяжелые бытовые условия, горожане стремились сохранять привычные практики мирного времени (ходить в театр, кино, общаться с друзьями), находя в них поддержку в непростые времена.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Выходной день. Вечером у меня были Леля, Лида, Шура, Катя, Маруся, Медведь, Миша и Вася. Провели время недурно. Слушали патефон, играли в карты, танцевали. Показал им свой альбом открыток, которые я привез из Москвы»,— эти строки были написаны рабочим пермского Авиамоторного завода №19 имени Сталина Александром Дмитриевым (оцифрованная копия его дневников за 1941–1944 годы подготовлена и опубликована ПермГАСПИ) 8 марта 1942 года. Пермь (называвшаяся в то время Молотовом) находилась в глубоком тылу, и жизнь здесь была более безопасной, чем на передовой, но отнюдь не простой.

«Нам объявили, что началась война»

Повседневная жизнь жителей Молотова (так Пермь называлась в 1940–1957 годах) начала стремительно меняться уже в первые месяцы войны. Зав. оргинструкторским отделом Молотовского обкома ВКП(б) 25 июня 1941 года писал секретарю Молотовского обкома ВКП(б) Николаю Гусарову (документ опубликован на сайте ПермГАСПИ) о стихийных очередях за хлебом, спичками, табаком, папиросами и мылом. «Некоторые парторганизации недостаточно развернули политико-массовую работу среди домохозяек, из-за чего многие по своей несознательности закупают большое количество продуктов»,— отмечалось в документе. Очередь возникла и в городскую сберкассу, за вкладами стояли около 70 человек.

Дочь декана химического факультета Пермского университета Виктора Усть-Качкинцева, физик Светлана Усть-Качкинцева, в воспоминаниях, опубликованных в журнале «Пермский государственный университет», писала, что практически сразу же после начала войны в городе был введен режим светомаскировки для защиты от предполагаемых атак вражеской авиации.

«У нас на окнах были шторы из картона. Их опускали, как только дома зажигали свет. Впрочем, электричество в домах и даже в учреждениях горело нечасто. У нас имелась керосиновая лампа, но керосин был в страшном дефиците. Еще сложнее обстояло дело со стеклами для этих ламп, они лопались часто, а на рынке стоили бешеных денег... Для освещения также использовались свечи, но их тоже было трудно достать»,— вспоминала преподаватель. Дефицитные стекла для керосинки изготавливал сам Виктор Усть-Качкинцев, еще до войны освоивший ремесло стеклодува. Однако самым распространенным и доступным источником света, по словам Светланы Усть-Качкинцевой, был «каганок» — «приспособление из жестяной посуды и фитиля». «В посудину помещали остатки свечей, какой-то жир — все, что могло гореть. Делали фитиль из ниток или куска материи, опускали в эту посудину и поджигали»,— поясняла она.

Архитектор Михаил Футлик, чье детство так же, как и детство Светланы Усть-Качкинцевой, пришлось на годы Великой Отечественной войны, в документальном фильме «Спросите нас...» (киностудия «Новый курс») вспоминает, что после начала войны в городских дворах были организованы дежурства («Наш домоуправляющий объявил, что отныне вводится военное положение. В городе могут оказаться немецкие шпионы, и нужно дежурить по ночам во дворе»), а жителей Молотова начали массово обучать обращаться с противогазами.

В сентябре 1941 года в целях подготовки резервов для армии вводится всеобщее обязательное военное обучение мужчин от 16 до 50 лет без отрыва от производства. Как разъясняла горожанам газета «Звезда» (вырезка из газеты опубликована на сайте ПермГАСПИ), программа военной подготовки была рассчитана на 110 часов. За это время резервисты должны были научиться строевой подготовке, стрельбе, метанию гранат, штыковому бою, навыкам борьбы с вражескими танками, маскировки и использования средств противовоздушной и противохимической обороны. «Обучение должно быть конкретным и ясным»,— подчеркивалось в газете.

Однако можно предположить, что на деле программа несколько отличалась от описанной в газете. Так, Александр Дмитриев в своих дневниках не скрывал скептического отношения к военной подготовке заводчан и называл ее «бесполезным времяпрепровождением»: «На заводе я систематически не посещаю военную учебу, и посещать не намерен. Это я считаю бесполезной тратой времени. Ходить в строю и отдавать рапорта я и так умею, а больше там ничему и не учат». «Учить — так учить по-настоящему, или уж совсем все это бросить. А то, как в детстве, ходим с деревянными винтовками да играем. Просто как шести-семилетние дети»,— писал рабочий в ноябре 1941-го. Впрочем, к концу года Александр Дмитриев все же дождался занятий с боевым оружием, и в 1942 году успешно сдал все требуемые зачеты.

К счастью, до Молотова военные действия не дошли, и на протяжении всей Великой Отечественной войны город оставался в глубоком тылу. Сюда с территорий, затронутых боевыми действиями, эвакуировались люди, предприятия, культурные учреждения и архивы. Как сообщается в справочнике «Край трудовой доблести и воинской славы. Пермяки в годы Великой Оте­чественной войны 1941–1945», к 6 августа 1941 года в Молотовскую область были эвакуированы 32 234 человека. Спустя год, к 5 августа 1942 года, только в Молотове насчитывалось 47 348 эвакуированных: 13 908 мужчин, 23 855 женщин и 9585 детей.

Эвакуация не всегда происходила организованно. Так, часть территории Пермского университета была отдана под размещение Народного комиссариата угольной промышленности. Среди этих помещений была университетская библиотека. Согласно публикации в газете «Пермский университет», в результате поспешного размещения наркомата пострадал библиотечный фонд: «Книги буквально выбрасывали из окон, так как нужно было освободить помещение в 24 часа. Эти чудовищные действия были прекращены после того, как об этом узнали в Москве».

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Все для Победы

Все в Молотове было сконцентрировано на помощи Красной армии. Кроме работы на заводах и прохождения военной подготовки, горожане участвовали в дополнительных общественных работах. «Всю войну, когда не было занятий, работали на заводах, в колхозах, на лесоповале, выгрузке на железной дороге, в госпиталях — везде, где требовалось»,— вспоминала студентка химического факультета Пермского университета А. Шипунова в сборнике воспоминаний студентов и преподавателей военных лет «Ради жизни на земле».

Свободного времени почти не оставалось. Как писала газета «Пермский университет», студенческий распорядок дня в военное время выглядел примерно так: «С 9 утра до 2 часов дня — занятия в университете, с 6 вечера до 2 часов ночи — работа на конвейере, в оставшееся время — книги».

Общественные работы уравняли рабочих и интеллигенцию. В том же сборнике «Ради жизни на земле» студентка геолого-географического факультета Клара Горбунова вспоминает, как профессор, доктор химических наук Роман Мерцлин, возглавлявший университет с 1941 по 1945 год, «вырубал вмерзшие в лед бревна на Каме». Он не просто работал наравне с остальными, но и подбадривал студентов и коллег остроумными шутками.

Хлеб, картошка, капуста

Работать приходилось в сложных бытовых условиях. С августа 1941 года в городе вводится карточная система на хлеб. «На рабочего 800 грамм (в сутки.— BG), на служащего 600 грамм, на «иждивенца» — 400 грамм»,— вспоминал в фильме «Спросите нас...» автор книги «Пермская кухня» Сергей Субботин, в годы войны подростком работавший помощником повара в госпитале красных командиров. По его словам, карточки выдавались в начале месяца на весь месяц сразу. Следовательно, потеря или кража карточек лишала человека продуктов на месяц вперед. «У меня тетя потеряла карточки, и целый месяц голодала. Жила на том, чем мы с ней делились»,— вспоминал Сергей Субботин. Впоследствии карточная система распространилась и на другие продукты.

Параллельно введению карточек в городе начинают складываться неформальные практики «добычи» еды, зафиксированные как в официальных документах, так и воспоминаниях очевидцев. Так, в справке о состоянии колхозной торговли в Молотове за IV квартал 1941 года (документ размещен на сайте ПермГАСПИ) сообщается о многочисленных случаях неофициального обмена между горожанами и колхозниками. Продукты обменивались на промышленные товары (галоши, мыло, нитки, одежду и обувь), чай, водку и табак.

Александр Дмитриев в своем дневнике описывал, как его знакомые «девчата» обменяли у колхозников два платья на картошку. «Крестьяне опять начали поступать так же, как и в 1918 году, то есть ничего на деньги не продают, а только на что-нибудь меняют»,— писал рабочий 3 ноября 1941 года.

Несколько лет спустя меняться с колхозниками стало сложнее. В 1944 году Александр Дмитриев будет неоднократно ездить по деревням в попытках поменять вынесенные с завода бумагу и магнето для тракторов на продукты. Описывая свои «экспедиции», рабочий отмечал, что колхозники почти перестали брать на обмен одежду, а принимают лишь бумагу, соль, вино, спички и керосин. «Вот и я стал „мешочником“. Сегодня приехал из деревни. Привез картошки, моркови и гороху... Все это я достал у знакомых, а вообще-то в деревне сейчас ничего не купишь. Даже и менять ничего не меняют. Да, посмотрел я на «сытую» колхозную жизнь. Во многих деревнях даже хлеба чистого никто не ест, а все муку мешают кто с картошкой, кто с овсом, а кто и с редькой»,— писал Александр Дмитриев в феврале 1944 года.

Кроме «мешочничества», предприимчивый рабочий упоминает и другие способы достать еды: купить либо обменять на табак на обычном или неофициальном рынке у проходных завода имени Сталина («толкучка», «хитрый рынок»), поискать ягод и грибов в лесу, сблизиться с буфетчицей. «Да и без пропусков можно обедать, когда дежурит моя знакомая буфетчица. Это неплохо. Пока трудно с питанием, можно с ней иметь любые дела. Ну а потом посмотрим!» — продолжает Александр Дмитриев.

Несколько раз в своем дневнике он признается в подделке талонов на обед. «На работе я сейчас занимаюсь „крупными“ подделками талонов на коммерческие обеды. И так хорошо их рисую от руки, что даже нисколько не отличить их от оригинала. Многие подумают, что это нехорошо, но на это я найду такое возражение: а разве хорошо, когда в столовой обманывают рабочих, выдавая им почти вдвое меньшую порцию? Нет! В этом я ничего позорного не нахожу. А тем более в военное время»,— писал Александр Дмитриев 16 декабря 1943 года.

Доктор исторических наук, профессор Олег Лейбович полагает, что без подобных «стратегий выживания», «выстраивания социальных связей», «способов адаптации заводской среды к личным потребностям и интересам» завод имени Сталина «не мог бы выполнить военную программу и выпустить 24 тыс. штук 14-рядных двигателей воздушного охлаждения М-82 (АШ-82, АШ-82ФН)».

Впрочем, Александр Дмитриев о сложностях с питанием пишет не слишком часто. Он высококвалифицированный рабочий, мастер социалистического труда и к тому же имеет родственников в деревне, следовательно, возможностей раздобыть продукты у него куда больше, чем у рядового рабочего. Несмотря на это, «стахановский» обед, полученный в июне 1942 года за ударную работу, становится для Александра Дмитриева настоящим событием. Обед настолько впечатлил рабочего, что он записал состав в своем дневнике: овсяный суп, пшенная каша, мороженое, молоко, суп из вермишели, мясная котлета с кашей, два яйца и 100 грамм коммерческого хлеба. И прокомментировал: «Недурно было бы так каждый день обедать!»

Дневники еще одного рабочего завода имени Сталина, также опубликованные на сайте ПермГАСПИ, 16-летнего Т. Милорадова, эвакуированного в Молотов из Смоленска, содержат сведения о том, с какими трудностями сталкивались рабочие. Так, 10 марта 1943 года он писал: «Не жизнь, а одно мученье. На работе адский холод. От холода вспухли пальцы. Нечего есть, недавно продали подметки, за пятьсот рублей. Раньше была не жизнь, а рай. Как вспомнишь Смоленск, наш дом, сад, прежнюю жизнь, так хочется заорать от отчаяния. Отчаяние, как правило, переходит в злость на проклятых немцев. Хочется бить, давить, душить проклятых паразитов, погубивших столько жизней».

В дневнике подросток мечтает об обычном хлебе, называя его «лакомством». «Хлеб. Когда-то можно было вдоволь есть хлеба. Теперь о хлебе мечтают как о счастье. Хлеб — это бог»,— писал молодой рабочий в марте 1943-го.

Интеллигенция в 1941–1942 годах питалась весьма скудно. «Выдавались специальные талоны, по которым можно было пообедать в столовой или взять обед домой. Обед состоял обычно из знаменитой баланды, темной липкой каши непонятного происхождения и, это иногда, одного-двух леденцов. Порции были крохотными. В первые месяцы войны мы получали эти обеды в какой-то городской столовой. Ходили туда с Цыганковыми по очереди, через день. Двойной порцией можно было если не наесться, то хоть чуть заглушить голод»,— вспоминала Светлана Усть-Качкинцева.

Через некоторое время заработала столовая в университете, где «все блюда состояли из капусты, летом свежей, зимой квашеной». Впрочем, даже к этому профессорско-преподавательский состав отнесся с юмором, называя предлагаемые блюда «шукрутом» (эльзасское блюдо из квашеной капусты с мясом) — «широким употреблением капусты работниками умственного труда». Впрочем, к 1943 году снабжение университета, по словам Светланы Усть-Качкинцевой, улучшилось. В том числе в Молотове появились американские консервы, поставляемые по ленд-лизу.

Примерно с лета 1942 года важной частью военного быта в городе стали огороды. Участки под них выдавались предприятиями. Как вспоминала Светлана Усть-Качкинцева, на университетских огородах в Балатово сажали картошку, а на участках рядом с самим университетом декан химфака Виктор Усть-Качкинцев научился выращивать помидоры и табак.

О картофельных огородах (правда, уже неофициальных) писал и Александр Дмитриев в мае 1943 года: «Все жители города охвачены как лихорадкой — то есть все стараются посадить как можно больше картофеля. Копают землю везде, где только найдется свободное место. И все это делают незаконно».

«Без тебя — невесело»

Но не только огороды помогали пережить тяжелые времена. В Молотове, несмотря на войну, сохранялась культурная жизнь, проходили городские праздники (в том числе детские новогодние), в городском саду имени Горького играл джазовый оркестр, под который можно было танцевать. «Мы не сидели дома. Приходили с работы такие уставшие. Думала, никуда не пойду. Но все равно вечером в окно кричат: пойдем на танцы, без тебя — невесело»,— вспоминала Анна Кузнецова в фильме «Спросите нас...».

Пользовался популярностью у горожан и эвакуированный Ленинградский государственный театр оперы и балета имени Кирова, открывший сезон в Молотове 13 сентября 1941 года. В брошюре, посвященной работе театра в период эвакуации (размещена на сайте ПермГАСПИ), указано, что в 1941–1944 годах актеры отыграли в Молотове более 1 тыс. спектаклей. Ленинградский театр явно пользовался популярностью у пермяков и нашел своего благодарного зрителя.

«Все равно, хоть отлично помню посещения театра, не могу понять, откуда у людей, зрителей брались силы и откуда черпали силы сами артисты. Были случаи, особенно в первую, самую голодную зиму, когда во время спектакля кто-то из кордебалета падал в голодный обморок. Но назавтра снова танцевали, и снова зал был полон»,— вспоминала Светлана Усть-Качкинцева. Неудивительно, что в 1944 году Александр Дмитриев познакомил родителей со своей невестой Зиной именно в театре, на опере «Евгений Онегин».

Пользовались популярностью и кинопоказы. Согласно документам, опубликованным на сайте ПермГАСПИ, в 1941 году в Молотовской области насчитывалось 119 звуковых киноустановок, в 1942 году — 87, в 1943 — 90, в 1944 году — 99. В Перми работало четыре кинотеатра (один из них — летний, в саду имени Горького). Кроме того, кинопоказы проходили в клубах при предприятиях. Показывали советские фильмы, кинохронику и некоторые американские кинокартины (в том числе один из самых известных фильмов Чарли Чаплина «Огни большого города»).

«Радуемся и плачем»

9 мая 1945 года пермяки, всеми силами приближавшие Победу, встретили ее «со слезами на глазах». «В шесть утра слышу: „Капитуляция!“ Я пулей вскочила и побежала к сестре домой — она работала директором школы-десятилетки. Бегу за железным мостом через железнодорожные пути, а навстречу идет, очевидно, машинист паровоза, лицо от копоти черное-черное, наверное, только сменился. Кричу: „Война кончилась!“ Мы обнялись и расцеловали друг друга. Я побежала дальше. Сестра встретила меня вопросом: „Ты что такая грязная — все лицо в саже?“ — „Война кончилась!“ — кричу, а у них дети спят еще, радио еще не включено. И вот мы обнялись все, заплакали. Радуемся и плачем — она, я, ее свекровь и ее золовка — радуемся и плачем»,— вспоминала выпускница химфака Пермского университета 1946 года Мария Синицына (ее воспоминания опубликованы в газете «Пермский университет»).

Светлана Усть-Качкинцева тоже помнит, что долгожданное окончание войны отмечал весь город: «Идет одна компания с гармошкой, с песнями, навстречу другая. И вдруг абсолютно незнакомые люди кидаются обнимать-целовать друг друга, плачут, смеются, делятся нехитрыми угощениями и дальше идут уже вместе».

Географ Эмилия Бурматова, чье детство пришлось на войну, в фильме «Спросите нас...» вспоминала, что салют в честь Победы был столь громким, что во всех деревянных домах в 100 метрах вылетели окна, «одни рамы остались». «Так сильно все ждали этого дня. Каким светлым он будет»,— вспоминал Михаил Футлик. А потом добавил: «Просто люди устали».

Константин Кадочников